Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 3
И никто из добровольцев, трудившихся в его квартире, несмотря ни на какие уговоры, не согласился взять деньги за свой неурочный и тяжелый труд: «Да вы что? Разве можем мы зарабатывать деньги на наших защитниках?..» И теперь, когда офицер снова на фронте, его квартира пребывает под зорким наблюдением всего детского очага; сто пятьдесят юных патриотов каждый день интересуются ее состоянием.
Но не меньше, чем пустующих, в городе и обитаемых квартир. Многие граждане переселены в центр города с окраин. Многие лишившиеся крова живут теперь в больших удобствах и с большим комфортом, чем жили прежде… Как живут? Совсем не так, как в начале войны или даже год назад… В 1941 году многие люди, опасаясь бомбежек и обстрелов, складывали самые ценные свои вещи в сундуки или в чемоданы. Убирали ковры, снимали картины, люстры.
Заклеивали стекла окон бумажными полосками, забивали окна дощатыми щитами. В квартирах было сыро, темно, неуютно.
Теперь весь этот бивачный образ жизни преодолен… Выколоченные ковры вновь легли на тщательно вымытые полы, картины вновь повешены на стены.
Потолки у большинства выбелены, подоконники покрашены белой краской, мебель и вещи расставлены, как в мирное время, бумажки с оконных стекол давно отмыты, щиты сняты.
Почему? Разве что-либо изменилось в осадном положении города? Разве обстрелы не стали еще более страшными, поистине изуверскими? Разве воздушные пираты уже не прочеркивают ленинградское небо бомбами? Нет! Все прочие тяжкие испытания пока еще продолжаются. Только с питанием становится все лучше; хоть и не хватает многого, а с голодом мы давно справились.
«Не хочу жить по-свински! — сказала мне одна пожилая женщина. — Не знаю, что будет со мною через час, а пока хочу жить по-человечески. Что он, этот паразит, думает? Запугать хочет нас? Не запугаешь, характерец-то у нас ленинградский!.. И пусть надрывается репродуктор, не побегу в убежище.
Надоело мне опасаться за свою жизнь, лучше вот перемою пока посуду. Некогда мне заниматься этими, как их там, тревогами!..» Всем в городе действительно некогда. Все очень заняты. Труд каждого немал и разнороден. Люди приобрели много побочных, необходимых в быту профессий. Возвращаясь со службы, нужно побывать на своем огороде. Придя домой, выполнить общественные обязанности по дому: проверить дежурных звена МПВО или стать самому (или чаще — самой) на дежурство; сходить на чердак — есть ли в бочках вода? Зайти к соседке — договорились ли о доставке дров?.. Да и у себя в квартире каждой хозяйке поработать надо: подстругать осевшую дверь, исправить громкоговоритель (не пропустишь же сводки Информбюро!), заделать войлоком щели, дело к осени, скоро зима!..
Население готовится к зиме не так, как прежде, а именно как к зимовке.
Запасти дров, керосина, засолить капусту, заготовить замазку для окон, связать заранее рукавицы себе, да и кому-нибудь — двум-трем знакомым на фронте…
Мало ли что еще? И не только к зиме надо быть готовым. Надо держать свою квартиру в постоянной боевой готовности. Светит электричество, но у всех есть керосиновые лампы, свечи, коптилки. Действует водопровод, но в ваннах, в ведрах, в корытах всегда есть запас воды. День спокоен, но проверенные противогазы у всех под рукой, чтобы не искать их в случае надобности. Стелешь на кровать чистые простыни, но на стул кладешь портфель или сумку с карманным фонариком, спичками, индивидуальным пакетом; все в порядке, теперь можно об этом забыть, запустить патефон, почитать хорошую книгу, зайти поболтать о чем-либо веселом к соседям… Именно — о веселом, приятном: о наших победах на Брянском направлении, о том спектакле, который в театре вместе смотрели вчера, о любви, о дружбе.
Точно так живут бойцы в полку на передовых позициях: всегда в боевой готовности, всегда — полные жизни, спокойные, уравновешенные.
В тихий день, в прибранной, чистой квартире иной раз удается представить себе, что сейчас — мирное время. Никто, однако, не обманывает себя: тишина может нарушиться в любую минуту. Вот и сейчас: загрохотал очередной обстрел, радиорепродуктор объявляет свое неизменное: «…движение транспорта прекратить, населению укрыться»… За окном поплыли бурые облачка разрывов шрапнели, где-то трещат и ломаются крыши, дом колеблется и дрожит…
Горожанин, у которого в этот час нет никаких специальных обязанностей, пишет за своим столом тезисы к очередной лекции или письмо родным в дальний тыл…
Студентка штудирует свой учебник. Старушка, быстро работая спицами, вяжет чулок или вышивает узорную наволочку; чертежник тщательно ведет рейсфедером линию, стараясь, чтобы капелька туши не сорвалась на дрожащую от обстрела чертежную доску…
Новый разрыв снаряда поблизости. Гаснет электрический свет. Человек досадливо тянется к керосиновой лампе, зажигает ее, продолжает свою работу.
Он даже не слишком задумывается о том, что где-то рядом перебило провод, он знает: через полчаса, через час повреждение будет устранено, электрический свет вспыхнет снова… Если он в это время мылся и вода перестала литься — он зачерпывает воду кружкой из ведра, наливает ее в запасной рукомойник: ремонтная бригада уже работает, вода из крана скоро потечет снова.
На днях, взяв трубку своего телефона, я случайно оказался подслушивателем разговора «ее» и «его» — самого обыкновенного, пустого, с интонациями флирта, бесконечного разговора. Я ждал, когда же телефонистка исправит свою ошибку, отсоединит меня. И слушал разговор и вспоминал свои молодые годы, и слушать было совсем неинтересно, но пришлось дождаться окончания болтовни, потому что до этого не мог соединиться со станцией. И вот она, которую звали Женей, проболтав бог весть о чем, прыгая с темы на тему, смеясь, шутя, вдруг, когда к слову пришлось, рассказала, как о каком-то пустяке, о мелочи, между прочим, о том, что на ее руках и боках «штук двадцать» синяков, потому что накануне она работала на огороде и рядом разорвался снаряд, и ее отбросило на несколько метров, а подругу сильно ушибло, засыпав землею… «Паразит проклятый!» — сказала она про гитлеровцев и опять засмеялась, и вспомнила что-то другое, и опять стала болтать о том, другом, а он даже не поинтересовался подробностями этого, слишком обычного в наши дни, эпизода ее биографии.
Рвутся и рвутся снаряды. Но горожанин знает: все пункты ПВО работают напряженно. Все наблюдатели артиллерийских контрбатарейных дивизионов засекают гулы и вспышки, с математической точностью определяя координаты фашистских орудий; по всем проводам Ленинградского фронта бежит короткое слово — пароль; едва донесется он до наших тяжелых батарей, до фортов Кронштадта, до крупных калибров кораблей Балтфлота, они открывают огонь, а летчики уже взмыли с аэродромов на своих самолетах, — вот они, гудя, проносятся над городом, чтоб обрушить груз бомб на стабильные батареи немцев, на их кочующие по лесным чащобам орудия. Обстрел города прекратится, когда нащупанные, найденные орудия врага будут подавлены или уничтожены. И пока защитники Ленинграда всей громадой огневых и бомбардирующих средств обрушиваются на неистовствующих под стенами города фашистских преступников, наши пожарные команды, городская милиция, дежурные ПВО, санитарки больниц и госпиталей совершают свои каждодневные подвиги.
Спустя какое-то время еще несколько гитлеровских дальнобойных орудий вместе с обслуживающими их мерзавцами будут превращены в прах; да, в Ленинграде варварски убиты еще десятки, может быть, сотни детей и женщин, но никакой обстрел не может воздействовать на здоровое настроение горожан, давно привыкших к любой опасности. Только ненависть к фашисту оседает в их душах новыми каплями крепчайшего настоя — такая ненависть, какой в мире еще не бывало и от которой гитлеровцам, сидящим в своих норах под Ленинградом, никуда не уйти!..
Наше время скоро — теперь уже скоро! — придет!..
10 августа
Слатино, Никитовка, Рубежное, — наши войска все ближе подходят к Харькову и, не сомневаюсь, в ближайшие дни возьмут его, на этот раз накрепко, чтоб уж больше не отдавать его гитлеровцам. После Орла и Белгорода, взятых 5 августа, это будет следующее крупнейшего значения событие в войне. 5 августа пришел домой в девятом часу вечера с неистовым желанием спать, но, услышав по радио, что между одиннадцатью и одиннадцатью тридцатью будет передаваться важное сообщение, я, преодолевая вяжущую меня сонливость, ждал, ложился, засыпал и будил себя, потому что это предупреждение все повторялось по радио. Дожидался торжественного приказа Верховного Главнокомандующего. Я, как и все, предполагал, что будет сообщение о взятии Орла, весть о взятии также и Белгорода оказалась для меня неожиданной. Слова приказа о салюте из ста двадцати орудий Москвы заставили меня ждать еще и полуночи — думалось: эти двенадцать залпов из ста двадцати орудий будут транслироваться по радио, и хотя своей, ленинградской, совсем не салютной стрельбы здесь хватает с избытком, хотелось послушать, «почуять», чем отличается звук победного салюта от тех звуков, каждый из которых грозит смертью здесь в городе, осажденном и в последнее время особенно терзаемом артиллерийскими обстрелами.
