Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации
Уильям Шекспир описал юного принца Гарри как шалопая, проводившего время в бессмысленных попойках с недостойными людьми, но позднее раскаявшегося. Эта история явно противоречит известным сегодня фактам о юности короля. Из документов времен Генриха IV возникает совершенно другой образ принца Уэльского: очень делового, великолепно образованного и крайне деятельного. В самом деле, трудно представить себе, как молодой принц, находил время для распутства и гулянок в промежутках между заседанием парламентских комиссий, военными операциями, официальными церемониями и проверкой бухгалтерских книг. Разумеется, пиры и пьянки во дворце принца Уэльского были частью социальной нормы того времени, явно не выходя за рамки общепринятого и даже необходимого общения, типичного для элиты феодального общества.
Сохранились и финансовые документы, свидетельствующие о «щедрых дарах», которые принц преподносил своим «друзьям». Но странным образом, парламент, который весьма негативно относился к королевскому расточительству в случае Ричарда II и Генриха IV, никогда не протестовал против трат принца Уэльского. По-видимому, «дары» принца были сравнительно скромными по сравнению с тем, как поощряли своих фаворитов и лояльных феодалов его предшественники — никто никогда не обвинял Генриха V в фаворитизме (стоившем, как известно, Ричарду короны и жизни). Однако дело не только в этом. Бросается в глаза, что большая часть «даров» представляет собой денежные суммы или ювелирные изделия, которые в те времена нередко переплавляли или просто продавали для получения финансовых средств. Традиционная феодальная система предполагала в первую очередь вознаграждение за службу и лояльность в виде замков и поместий, которые Генрих V раздавал куда более скупо.
Лояльность парламента к принцу была вызвана не только тем, что он проявлял в своих расходах разумную сдержанность, но и тем, что его расходы, с точки зрения буржуа, были вполне целесообразными. Дошедшие до нас сведения о «дарах» явно представляют собой просто информацию о вознаграждении за службу.
Откуда же тогда легенда о распутстве и пьянстве, столь прочно укоренившаяся, что ее продолжали повторять даже некоторые историки XX века? Похоже, мы имеем дело с очередным примером идеологической борьбы. Ведь ключевым моментом критики, обрушившейся на голову принца посмертно (а возможно — в виде слухов и сплетен — уже при жизни), было не то, что он пьянствовал и гулял — нормальное поведение для молодого аристократа, а то, что делал это в обществе «недостойных людей». Иными словами, принц окружал себя людьми сравнительно низкого звания. Не простолюдинами, конечно, но представителями семейств, стоявших достаточно низко в феодальной иерархии. Это не могло не рассматриваться старой аристократией как скандальное поведение. В свою очередь, «собутыльники» принца показали себя позднее хорошими администраторами и эффективными военачальниками, что, разумеется, было далеко не случайностью.
Не удивительно, что парламент легко доверял королю деньги: доходы казны удвоились за счет жесткого контроля над работой королевских представителей на местах, подавления коррупции и ликвидации феодальных синекур. Королевский флот, в промежутках между боевыми походами, совершал коммерческие рейсы, перевозя вино из Бордо. Благодаря частичному самофинансированию флота, Генриху удалось нарастить серьезную морскую мощь при сравнительно умеренных расходах, обеспечивая одновременно безопасное судоходство — в отличие от своих предшественников и последователей он вел жесткую борьбу с пиратством, не только иностранным, но и английским.
Современники отмечают глубокую религиозность Генриха V[226]. Его речи и письма поражают крайней религиозной экзальтацией. В то время как в переписке других государственных мужей и даже церковных деятелей мы встречаем лишь стандартные и достаточно формальные упоминания о Боге, тексты Генриха просто пестрят ссылками на Божественную волю и предопределение. Объяснить подобные высказывания исключительно пропагандистскими задачами, которые решал этот, в остальных отношениях весьма прагматичный, монарх, невозможно, поскольку даже современникам религиозность короля казалась чрезмерной, своего рода «перебором» и, следовательно, не могла эффективно служить его пропагандистским целям. Как совместить христианский фатализм короля с его полководческой деятельностью, трезвым политическим расчетом и совсем не феодальной любовью к бухгалтерской отчетности? Все это совершенно не сочетается в образе средневекового монарха. Зато те же черты, в тех же пропорциях наблюдаются у деятелей английской и голландской революций полтора столетия спустя.
В канун битвы при Азенкуре, король поразил одного из своих соратников, жаловавшегося на то, что они не смогли взять с собой несколько дополнительных отрядов, ответом: если Бог решил дать англичанам победу, то он дал им ровно столько солдат, сколько для этого потребуется. «А те, что пришли сюда со мной, это Богом избранные люди, которых Он определил совершить это дело вместе со мной» (For these I have here with me are God’s people, whom He designs to let me have at this time)[227].
В отличие от Жанны д’Арк, чья религиозность была глубоко католическая и средневековая, Генрих предстает перед нами явным предшественником протестантизма.
Христианский фатализм Генриха несомненно сложился под влиянием идей Уиклифа. Это фатализм не средневековый, а по сути протестантский, точно соответствующий религиозно-философским воззрениям, которые спустя полтора столетия будут проповедовать Жан Кальвин и английские пуритане!
Образ дополняет подчеркнуто скромная («не королевская», по мнению современников) манера одеваться, напоминающая одежду пуритан XVII века. Это выглядело очень странно на фоне изысканной «бургундской моды» аристократии того времени, но явно импонировало народу и буржуазии.
Есть глубокая историческая ирония в том, что ультраконсервативную Жанну д’Арк сожгли как еретичку, а Генрих был признан Папой христианнейшим королем. Объяснение этого парадокса, впрочем, лежит не в тонкостях теологии, а в сфере реальной политики. Генрих был достаточно сильным дипломатом, чтобы учитывать интересы Церкви — как у себя дома, в Англии, так и в Риме. Эта политика даже привела его к конфликту с движением лоллардов, несмотря на то что их религиозные идеи оказали явное влияние на короля и его окружение.
Последователи оксфордского теолога Джона Уиклифа, получившие прозвище «лоллардов», имелись к началу XV века в самых разных слоях английского общества, включая и придворную аристократию, но наибольшую поддержку его идеи нашли в городских средних слоях[228]. Пока реформаторские взгляды Уиклифа, который перевел Библию на английский язык и резко критиковал порядки, царившие в католической церкви, оставались темой для университетских дискуссий, официальные власти не обращали на его деятельность особого внимания. Когда в 1377 году Папа Григорий XI осудил оксфордского богослова, английское правительство взяло его под свою защиту. До 1378 года Уиклиф, пользовавшийся покровительством герцога Ланкастерского, заседал в Королевском совете. Даже после того, как он был изгнан из Оксфорда, где его проповеди привели к волнениям среди студентов, никто не мешал ему продолжать литературную деятельность в сельском приходе. Призывы Уиклифа к секуляризации церковного имущества вызывали явную симпатию в рядах королевской администрации, как и сто с небольшим лет спустя схожая пропаганда Мартина Лютера нашла понимание среди немецких князей. Однако когда в 1381 году страну охватило народное восстание, возглавленное Уотом Тайлером, обнаружилось, что массы воспринимают идеи Уиклифа по-своему, трактуя их, вслед за радикальным проповедником Джоном Боллом, как призыв к борьбе против феодального порядка и социального неравенства.
Сам Уиклиф дальше критики церковного феодализма не пошел, считая, что отношения между «господами» и «слугами» должны строиться на основе строгого выполнения взаимных обязанностей. Тем самым в лоллардизме, как позднее и среди богемских гуситов, сложилось «левое» и «правое» крыло. Идеологию ланкастерской партии можно определить как своего рода «мягкий лоллардизм». Сочувствуя идее реформы, король и его окружение не только не шли на разрыв с Римом, но напротив, без колебаний принесли в жертву стабильности радикальных сторонников Уиклифа, когда те зашли слишком далеко. Эта типично бонапартистская тактика позволила Генриху, говоря современным политическим языком, опереться на «левых» в проведении реформ, преодолевая сопротивление консервативных сил, но не помешала ему нанести удар по радикалам, когда те представляли угрозу для его политики.
Разочаровавшись в короле, лолларды с наивностью, впоследствии свойственной многим другим ультралевым, организовали заговор, главными жертвами которого стали они сами. Неясно, как далеко они продвинулись в подготовке восстания. Однако правительство Генриха V было убеждено в серьезности заговора. Если до этого ланкастерская администрация отделывалась от Рима отписками и обещанием крепить веру, то теперь начались активные преследования религиозных радикалов. Некоторых казнили. Предполагаемый глава заговорщиков Уиллиам Клейдон (William Cleydon) был «захвачен, допрошен, законно приговорен к наказанию за ересь и сожжен в Лондоне»[229]. Многие были прощены. Однако в качестве политической партии в Англии лолларды были разгромлены. Значительная часть последователей Уиклифа бежала в Чехию, где объединилась с учениками Яна Гуса.
