Юрий Слёзкин - Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера
По мере того как различные экономические и административные меры продолжали терпеть крах, коренные северяне продолжали жить хуже, чем до революции (по крайней мере, так многие из них утверждали). По словам камчатских эвенов, «видишь, привыкли хлеб кушать, и чай, и табак, рубашки тожа привыкли носить — стыдно как-то без них — плохо, скучаем — когда всего нету»{680}. Кроме того, по словам соседствовавших с эвенами коряков, «видишь, боимся налогу, в 1923 г. совсем разорили — последние куклянки[69] пришлось продать за налог, торбаза[70] и всю одежду продали, аленьчиков только мало-мало осталось; сами сопсем худые стали: брюха сопсем нет, щеки вот так ушли… Боимся чибка налогу»{681}.
Комитет был полон желания помочь, но не располагал для этого ресурсами{682}. Он был задуман как «консультативный орган», но консультации немного значили, когда нужно было оказать давление на торговые компании или оказать финансовую помощь туземному кооперативу. В большинстве резолюции Комитета выражали желание попросить ЦИК убедить различные народные комиссариаты вложить больше денег в туземные районы или порекомендовать местным комитетам Севера уговорить областных чиновников уважать «Временное Положение»{683}. Большинство этих просьб не удостаивалось внимания. В отсутствие реальной власти и денег возможности Комитета Севера были ограниченны. Учреждения, к которым он обращался, либо не проявляли интереса к коренным народам Севера, либо, напротив, были крайне заинтересованы в том, чтобы их подчинить или вытеснить. Нужно было обладать гораздо большим влиянием, чем то, которым располагал Комитет Севера, чтобы убедить Переселенческое управление выплачивать компенсацию туземцам, которых оно лишало средств к существованию; губисполкомы — финансировать родовые советы, до которых им не было никакого дела; а Наркомат просвещения — строить дорогие школы для неуловимых кочевников, которые отказывались их посещать{684}. Идея налогообложения северных предприятий (основанная на невысказанном принципе суверенных прав аборигенов) стала почти смехотворной, а разговоры о налогообложении северных народов противоречили самой идее существования комитета, не говоря уже о том, что «туземцам это будет чрезвычайно сложно объяснить»{685}.
В этих условиях единственной надеждой Комитета были «миссионеры новой культуры». Учителя, краеведы и другие сотрудники и друзья Комитета продолжали трудиться вопреки бессилию Москвы и враждебности местных властей[71], а юные выпускники считали себя апостолами и первопроходцами. Согласно одному восторженному сообщению, ученики Богораза А.С. и К.М. Форштейны «приготовились жить в чукотской яранге — во всем так, как живут чукчи. Их не пугает, что в течение трех лет они, может быть, не увидят ни одного европейского лица»{686}. Другой выпускник, И.Б. Шнакенбург, заявлял: «Уеду в самую глушь тайги, к реке Ванкарема. Твердо уверен в себе и работе»{687}. Год спустя он писал со своей временной зимней квартиры в бухте Корфа: «Никак не могу прибыть на место работы. Видимо, мы все очень далеко забираемся. Может быть, [пароход] “Колыма” на м. Северном останавливаться не будет, но я все равно где-нибудь выброшусь на Чукотке, а там доберусь. Идти назад не по мне»{688}. И он, и большинство его однокурсников добрались и назад не пошли. Они стали учителями, переводчиками и статистиками и всерьез относились к своей роли защитников туземцев{689}. Они посвящали туземцев в тайны цивилизации, пытались организовать их в политическом отношении и докладывали Комитету о деятельности поселенцев. Один молодой исследователь прочитал специальную лекцию, в которой объяснил местным чиновникам, что Уголовный кодекс неприменим к туземцам, если он противоречит их обычному праву («Временное Положение» утверждало обратное){690}.
Повсеместное использование профессионально подготовленных специалистов оставалось делом будущего. А пока оно не настало, центральное правительство, Комитет Севера и различные наркоматы и торговые организации, действовавшие на Севере, пытались привлечь добровольцев, предлагая им выгодные контракты, высокие зарплаты и пенсионные пособия{691}. Некоторых привлекали экзотические мечты о далеких землях и диких племенах; другие надеялись заработать на торговле с туземцами; были и такие, кого завербовали агенты, получавшие вознаграждение по количеству нанятых ими людей{692}. Некоторые ехали на Дальний Восток, чтобы сбежать оттуда в Америку: двое молодых учителей, работавших на Чукотке, были такими «без пяти минут» беглецами, которые решили, что высокие северные заработки — более надежный путь к благосостоянию (и университетскому образованию), чем рискованное путешествие на Аляску{693}. Другой учитель признавался: «Уезжая на Север, я хотел как следует поохотиться на уток, гусей, хотел ловить осетров и стерлядь, по которым я считаю себя специалистом, рыбаком и охотником»{694}.
Большинство таких добровольцев не представляли себе, на что они идут. (Специалист-охотник так и «не убил ни одной утки, не то что гуся»{695}.) Никто не получил личных наставлений от профессора Богораза, и мало кто слышал его имя или названия племен, среди которых им предстояло работать. Их знакомство с Севером оборачивалось шоком. «Берег [Чукотки] произвел самое тяжелое впечатление: голая тундра, вдали чернеют горы, жизни никакой… Сотрудники, оставленные на фактории, выглядят невесело, особенно жены. Как на необитаемом острове»{696}. Для некоторых лучше так и не стало. Согласно одному красноречивому свидетельству,
думать, что работа на Севере — это сплошная героика и романтика — заблуждение… Попробуйте прожить круглый год в «кочевом состоянии», как живут на севере медврачи и ветеринары подвижных отрядов — круглый год в чуме или яранге (шалаше из моржевых, оленьих шкур) при пятидесятиградусном морозе, при вечных снежных пургах, не позволяющих целыми днями носа высунуть из-под полога, в вечном дыму костра, в вечной грязи, не умываясь, неделями не снимая верхнего платья, населенного вшами. Попробуйте в этой обстановке вести лечение или исследование, когда лекарства замерзают, инструменты вываливаются из окоченевших рук… Зимой — ежиться от холода, задыхаться от дыма вечных костров, летом — задыхаться под пологом «накомарюжа», вечно ходить в туче комаров и мошкары, назойливо лезущих в нос, глаза, уши, не позволяющих рта раскрыть… Спасаться от них опять же только в чалу дымокуров. Во всем этом очень маю героики и очень много неприятного{697}.
У врачей не было больниц, у учителей — школ. В немногих существовавших зданиях недоставало крыш, окон или мебели{698}. В некоторых местах даже служащие государственных торговых организаций жили только на чае и хлебе и страдали от цинги{699}. Один такой служащий записал в дневнике: «Скоро ли конец стуже, ночевкам на морозе, бесконечной белой пелене, нарте, собакам?»{700}Местным сотрудникам Комитета Севера приходилось еще хуже. Их зарплата составляла одну треть от зарплаты работавших в сфере государственной торговли, и те из них, которые отваживались покинуть города, делали это на свой страх и риск и на свои средства{701}. Из относительно небольшой первой группы молодых этнографов Георгий Каминский умер от тифа в низовьях Оби, Владимир Иванчиков (который хотел продолжать дело Богораза) утонул на Чукотке, Павел Молл стал жертвой туберкулеза, а Наталья Котовщикова умерла от холода и голода где-то на Ямале{702}.
В этих условиях не только этнографам, но и многим из новых кадров не оставалось ничего другого, как спать, есть и работать в «дымных чумах». Непредупрежденные и неподготовленные, они жаловались на «невероятную грязь» и отказывались верить своим глазам, когда чукчи, например, ели вшей или использовали одни и те же горшки для отправления естественных надобностей и для приготовления пищи{703}. Даже самые бесстрашные, любознательные и романтически настроенные из неподготовленных добровольцев не выдерживали долго в этих условиях, казавшихся им худшей разновидностью тюрьмы. Агент Галкин писал: «С меня довольно яранг. Пусть кто-нибудь другой разнообразит свои жизненные впечатления и знакомится с бытом чукотского народа»{704}.
И все же холод и грязь были «не самым тяжелым, не самым неприятным»{705}. По мнению как этнографов, так и неспециалистов, это определение в первую очередь относилось к местным русским чиновникам. Неограниченные правители на десятках тысяч километров редконаселенной территории, председатели местных исполкомов из одела старожилов делали все, что могли, чтобы избавиться от незваных чужаков.
