Павел Загребельный - Евпраксия
Потрескивали огоньки свечей. Мертвая тишина в темном дворце.
Тишина придавила ее. Может, потому и не услышала шорох, шелест, шуршанье босых ног по каменным полам. Она чуть не умерла от ужаса, когда вдруг перед нею с двух сторон императорского ложа возникли из тьмы совсем голые мужские фигуры. Молодые, они мигом добежали, окружили ложе, озверелые, похотливо потянулись к ней, один, два, три, четыре, пять... Будто брошенные какой-то злой пращой, подчиняясь чужой и преступной воле, они... должны были бояться там, за дверью императорских покоев, а тут уж не было в них никакого страха, разве лишь юношеское смущение, но и его сбросили вместе с одеждой, одолели быстротой, решительностью, наглостью.
Она беззащитна. В постели не было даже мизерикордии, подаренной когда-то Ростиславом. Один раз защитилась, вторично не выйдет. Да и что могла бы сделать против пятерых. Слабая женщина, охваченная ужасом.
- Стойте! - крикнула она нападчикам.
Они молча рвали с нее одеяло. Схватили, двое с одной, трое с другой стороны постели, каждый тащил к себе, и только это еще спасало Евпраксию.
- Не смейте!!
Смели, знали про свою безнаказанность. Им повелели недвусмысленно и грозно - ворваться в спальню, учинить насилие, в самом логове скрутить, раздавить, распять. В гнезде! На ложе! На корабле - ха-ха! - наслаждений и ненасытности!
Император знал, кого посылать. Действовал безошибочно. Эти не отступят, пока не добьются своего. Иначе за дверью их ждет смерть. Голых возьмут в мечи и на копья суровые воины.
- Возьмите ее, - кричал он им, и все слышали. - Возьмите ее так, как только можете взять. Ей мало императора! Этой распутнице мало, все мало! Всесветная блудница! Пусть содрогнется под вами, пусть расплющится! Туда! Быстро! Спешите!
Евпраксия поняла, что это конец. Покрывало трещало, расползлось, нападающие увидели ее тело, ее наготу, всю ее. Тогда она вскочила на ложе, прыгнула вперед, вырвалась, выскользнула вьюном из их рук, резко отскочила в сторону и схватилась за тот самый поставец, столик с вином и кубками. Они помешали друг другу, попадали кто на постель, кто на пол. Крикнула с внезапной властностью (оказалась способна на такое в эту ужасную минуту):
- Постойте! Чего вам нужно? Вы хотите получить меня? Но вас пятеро. Так кто же первый?
Сама не верила, что может такое сказать! А те пятеро, голых, сбившись в кучу, на миг растерялись. Впрямь кто же из них кинется первым? Они не подумали об этом, император им не сказал. Кто же?
- Вы же рыцари, а не псы, - продолжала она презрительно и высокомерно. - Перед вами женщина. И ваша императрица. Кто же сочтет себя самым достойным?
И вправду: кто? И почему тот, а не другой? Поднялись просто голые и молодые, одинаково голые, без знаков различия в происхождении, положении, богатстве, влиянии. Им всем повелел император...
- Так слушайте меня, - уже приказывала Евпраксия, - я даю вам вино. Вы должны выпить со мной вот из этого императорского кувшина. Из прекрасных золотых кубков. И я буду пить вместе с вами. Кто первым осушит свой кубок, тот будет первым и для меня. Принесите-ка вон тот ларец!
Они бросились выполнять приказанье все сразу, схватили ларчик, подаренный императрице косоплечим Кирпой, вместе принесли, поставили к ногам Евпраксии. Она спокойно открыла шкатулку, достала золотое зеркало и взглянула в него, не торопясь, оглядела себя, словно была тут одна в спальне. Подобрала растрепавшиеся волосы. Потом открыла потайное дно. Тусклым золотом сверкнули продолговатые узкие кубки. Она доставала их по одному, брала двумя пальцами и осторожно ставила возле кубков императорских - один... два... пять... Оставался шестой. Взять и себе? Налить, выпить - и не знать больше ничего? Испытать облегченье навсегда, навеки? Посмотрела на тех, жадных, наглых, бесстыдных. Дрожат от похоти. Плоть бездушная! Отбросы людские! И ради таких укорачивать себе век? Жизнь прекрасна, она вся игра чистых сил, так почему же ей должно отнять у жизни свою чистую силу?..
Разливала вино в кубки твердо, умело, налила и себе в огромный императорский, унизанный изумрудами и рубинами. Подняла его.
- Берите!
Рванулись к столику, схватили кубки, придвинулись к ней, ближе и ближе, чтоб не проворонить потом свое, чтоб опередить других, дорваться первым, может, и не из-за ее женских прелестей, а ради милостей императора. Она смотрела на них поверх своего кубка холодными, прищуренными глазами, смотрела и отступала медленно, ждала, не подвел ли ее Кирпа, не обманул ли Кирпу ромей из Тмутаракани, произойдет ли то, на что надеялась.
Рыча как звери, они выхлебали вино наперегонки и остановились вдруг все разом, словно натолкнулись на каменную стену, стояли удивленные, не веря в свое внезапное оцепененье, еще стояли, а уже были мертвы. Тела их пронзил яд, мозг еще какое-то мгновенье действовал, подсказал единственное, что мог подсказать этим рабам, этим отбросам людским проси, умоляй о прощении, милости, о милосердии. Все они упали разом на колени, попытались подползти к Евпраксии, лизали холодный мозаичный пол, вьющиеся растения, разноцветных птиц, причудливых зверьков, выложенных из разноцветных кусочков камня. Они еще не верили, что умирают. Но яд византийский действовал быстро и безжалостно. Судорогой свело тело, вылезали из орбит глаза, чернели ногти. Евпраксия уже не отступала, у нее и на это не хватало сил. Она дрожала мелко-мелко, как осина в безветренный день. Из намертво зажатого в руке кубка красное вино проливалось на бедра, на живот; она не замечала, что держит кубок криво, стояла в красных каплях вина, будто в кровавых каплях, огромные глаза расширены, растрепаны длинные светлые волосы, прекрасная и страшная, ангел нежности и греха, невинности и преступлений, и такой увидел ее император, который тихо и молча прокрался в спальню в надежде на другое зрелище. Он хищно и ловко перепрыгнул через мертвые тела, рванулся к жене, сжал ее в объятьях, оторвал от пола и с рыком понес к ложу. Кубок загремел по каменной мозаике. Руки Евпраксии бессильно повисли, голова откинулась, словно у мертвой, но Генрих ничего не замечал, он задыхался от восторга ощущать ее податливость, от счастья чувствовать свою мужскую силу, и он насытил свое вожделение болезненно, тяжко и постыдно...
ЛЕТОПИСЬ. ИСТОРИЯ И ЛЕГЕНДА
Событая, даже самые достоверные, в те отдаленные времена часто уступали место благочестивому обману. Истину искали в словесных заверениях и вероломных присягах. Из уважения к прошлому старались изобразить его не таким, каким оно было на самом деле, а таким, каким ему следовало быть. Врали короли, врали епископы, врали монахи-хронисты, всех затмили лживостью папы римские, обнародовав подделку, так называемые "лжеисидоровы декреталии", о том, что император Константин даровал-де верховную власть римскому епископу.
Правды боялись, ее всячески скрывали, в особенности же когда речь шла о высоких лицах.
Люттихский епископ Отберт, который в 1106 году написал панегирическую историю жизни императора Генриха IV, догадывался, что правда рано или поздно станет известной, он решил опередить всех тех, кто будет доискиваться истины, изобразить события с той мерой фантазии, которая была отпущена ему природой и продиктована церковным лицемерием:
"В опочивальне Генриха лежали слепые, хромые, всякие болящие. Сам император разувал их, укладывал спать. Ночью вставал и укрывал их, не остерегаясь, касался и тех, кто по самому роду своей болезни пачкал постель".
Но независимые умы существовали во все времена, и вот, возмущаясь неуклюжим враньем епископа Отберта, подает нам голос его современник, полемист Гергог:
"К участию в сих таинствах была привлечена новая императрица, которая ничего о них прежде не ведала. Испытавши сие бесчестие и на других и на себе, она молчала сперва из-за женской стыдливости, когда же злодеяния превысили женское ее терпение, она открыла их священникам и епископам и стала искать случая для бегства".
Писания Отберта названы "История", горькая правда Гергога занесена в реестр легенд. Выходит, что легенды бывают правдивей истории.
ПОБЕГ
Нежность растоптана, стыд отнят, гордость осмеяна - что же осталось? Между Евпраксией и Генрихом разверзлась пропасть бездонная, и напрасно было и думать теперь чем-то ее заполнить. Не хватит всей жизни.
Охваченная отчаянием, бессильная, измученная, Евпраксия плакала многие дни напролет, не скрывала своих слез ни от кого, сделала слезы вызовом, угрозой, оружием. Пусть все услышат! Пусть все увидят ее чистые слезы и ужаснутся той грязи, в которой живут вместе со своим императором! Пусть ворвется ее плачь в бормотанье епископов, в скрипенье перьев в монастырских скрипториях, пусть заглушит он наглый звон оружия и ржанье воинственных рыцарских кобыл! Она принесла эти детские слезы из дальней дали, из родимой земли, что юна языком и славна обычаями. И хотя тело Евпраксии обрело взрослость, в душе она оставалась ребенком. Ведь что такое ребенок? Просто маленький человек. Точно так же, как взрослого надо бы считать ребенком большим. Эти же тут кичились собственной древностью, считали, что их история продолжает историю самого Рима, а чем обладали на деле? Жили в грязи, позоре, никчемности. И коль их история такая и такое же время, в котором они существуют, охваченные чванством, то зачем они ей нужны? Вырваться, во что бы то ни стало вырваться отсюда!
