Николай Усков - Неизвестная Россия. История, которая вас удивит
Екатерина давала повод для раздражения уже тем, что вопреки существующему порядку сама выбирала себе мужчин. Несколько десятилетий спустя письмо Татьяны Онегину было воспринято обществом как скандал: девушка бесстрашно делает первый шаг вместо того, чтобы киснуть, как положено, и ждать. Женщина воспринималась как объект отношений, субъектом мог быть исключительно мужчина. В случае Екатерины по понятным причинам традиционные роли менялись. Не только свою национальность императрица не считала данностью, она пыталась преодолеть и границу собственного пола, забегая на типично мужскую территорию.
В своих «Записках» Екатерина не забывает упомянуть, что ее отец ждал мальчика, что она «была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским». О ее «мужском уме» говорили многие современники, косвенно давая понять, что обычно женщинам ум не свойственен или он у них неправильный. «По императрице нельзя судить о слабом поле вообще», – оправдывает Екатерину одна современница.
Скакать верхом Екатерина выучилась в России, на родине это занятие считалось не вполне приличным для девочек. Причем будущая императрица сама захотела сесть в седло и любила совершать длительные прогулки в окрестностях Царского Села и Ораниенбаума. Разумеется, с ружьем. Даже тогда ей было важно ездить по-мужски, и она это подчеркивает в своих воспоминаниях. Императрица Елизавета Петровна не одобряла мужской посадки, и потому Екатерина сама сконструировала седло, внешне напоминающее женское, но позволявшее сидеть по-мужски. Со двора великая княгиня выезжала как положено, боком, а оставшись со своими слугами, перекидывала ногу и скакала по-мужски. По-мужски Екатерина, облаченная в мундир Семеновского полка, восседает на своей любимой лошади Бриллианте на знаменитом парадном портрете работы Виргилиуса Эриксона. В таком виде она в свое время отправилась арестовывать мужа. Теперь этот «мужчина»-императрица взирал на подданных и дипломатов в тронном зале Большого Петергофского дворца. Этот портрет там и сейчас весит.
Екатерина отнюдь не все делала напоказ для произведения эффекта. Полагаю, таковым было ее самоощущение, она внутренне не хотела мириться с навязанными обществом архаическими стереотипами о женской доле. Так, утром ей в кабинет подавали кофе без сливок и поджаренные гренки в сахаре. Ими она угощала своих собачек, а кофе выпивала сама – он был очень крепким. Его варили из одного фунта на пять чашек. Лакеи потом добавляли воды в осадок и переваривали для себя, после них хватало еще истопникам. Однажды Екатерина с удовольствием заметила, что у ее статс-секретаря, попробовавшего кофе, началось сильное сердцебиение и он едва не лишился чувств. Екатерина очевидно бравировала своим пристрастием, поскольку в то время кофе считался исключительно мужским напитком, дамам полагалось пить шоколад. Так, в Лондоне женщин вообще не допускали в кофейни.
То же самое касалось табака. Правда, его тогда модно было не курить, а нюхать. Ее муж не одобрял неприличного для женщины пристрастия, поэтому Екатерина часто была принуждена брать табак тайно, под столом, из табакерок, подсунутых ей друзьями. Освободившись от мужа, она имела табакерки повсюду, чтобы ни на секунду не расставаться с любимой привычкой. Для нее даже сеяли табак в оранжереях Царского Села. Екатерина, безусловно, была женщиной другой эпохи, новой женщиной, которая бросала вполне революционный вызов архаичному обществу. Ей это припомнят. Курица – не птица.
Избрание моих подданных
Я склонен согласиться с оценкой Дашковой екатерининского переворота. Эта была истинная революция, хотя сам термин тогда еще не приобрел ни своего мессианского значения, ни кровавого, он даже не предполагал массового участия низов. Тем не менее в самоощущении императрицы, очевидно, присутствовал момент народного избрания. Со слов Дашковой, Екатерина говорила, что обязана своим восшествием на престол «Всевышнему и избранию моих подданных». Дашкова подчеркивает, что свержение Петра «должно быть уроком для великих мира сего, что их низвергает не только их деспотизм, но и презрение к ним и к их правительствам, неизбежно порождающее беспорядки в администрации и недоверие к судебной власти и возбуждающее всеобщее и единодушное стремление к переменам».
Сама императрица в письме Станиславу Понятовскому, написанному по горячим следам, через месяц с небольшим после переворота, подчеркивает, что ее возвели на трон не только офицеры, но и солдаты. Так, в заговор было вовлечено 30–40 офицеров и «около 10 000 нижних чинов». Тем самым Екатерина дает понять, что переворот не был кулуарным, дворцовым, ее поддержка была массовой. «Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель!» – восклицает императрица. Наоборот, нерешительность офицеров едва не погубила дело: «Рвение по отношению ко мне вызвало то же, что произвела бы измена». В войсках распространился слух, что Екатерину арестовали, «солдаты пришли в волнение». И только тогда заговорщики начинают действовать, так сказать, под давлением энтузиазма масс. Екатерина утром 28 июня, «не делая туалета» – только женщина подчеркнула бы это обстоятельство, – покидает Петергоф и едет в Петербург в Измайловский полк. «И вот сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей». Следующим стал Семеновский полк, он «вышел нам навстречу с криками виват». Затем императрица направилась в Казанскую церковь, куда прибыл, наконец, и главный гвардейский полк – Преображенский, полковником которого по традиции был император. «Мне говорят, – продолжает Екатерина, – мы просим прощения за то, что явились последними, наши офицеры задержали нас, но вот четверо из них, которых мы приводим к вам арестованными». Иными словами, солдаты арестовывают своих офицеров, чтобы присоединиться к «революции». Затем прибывает Конная гвардия, «она была в бешенном восторге, – так что я никогда не видела ничего подобного, – плакала, кричала об освобождении Отечества». Далее императрица отправилась в Зимний дворец, где уже собрались Синод и Сенат для принесения присяги новой государыне. Там был составлен манифест о ее восшествии на престол, который вполне объясняет слова «спасительница» и «освобождение отечества», употребленные императрицей вскользь. Манифест изображал свержение Петра как вынужденную меру, поскольку его правление представляло «угрозу православной вере», унижало армию и могло привести к порабощению страны Пруссией.
Иными словами, «революция», совершенная Екатериной подавалась как национально-освободительная. Она верно уловила самый раздражающий общество момент в поведении своего мужа – его презрение к стране и православию. В результате внука Петра Великого считали больше немцем, чем чистокровную немку Екатерину. И это был результат ее собственных усилий, – в глазах общества она сумела изменить свою национальную принадлежность и в конечном итоге получила право «освободить отечество» от иноземного ига.
Комично, но возведение немки на престол действительно сопровождалось немецкими погромами. Меньше всех повезло дяде императрицы, герцогу Георгу Людвигу Голштейн-Готторпскому. Он был братом матери Екатерины, но в глазах людей являлся прежде всего «голштинцем», которых Петр III, в прошлом сам голштинец, пестовал и продвигал. Георга Людвига били, порвали одежду и даже хотели зарезать байонетом, потом зарубить саблями и застрелить из ружья. Дядя Екатерины чудом уцелел, но его дворец разграбили. Датский дипломат Андреас Шумахер педантично перечисляет нанесенный ему урон: «Нарочно покрушили много красивой мебели и разбили зеркала, взломали винный погреб и ограбили даже маленького сына герцога. Только чистыми деньгами герцог потерял более 20 000 рублей… Озлобленные, неистовствующие солдаты, не слушавшиеся никаких приказов, били, грабили и сажали под самый строгий караул всех, кто оказался во дворце или же только направлялся в него».
Екатерина в письме Понятовскому, конечно, не упоминает таких сцен народной поддержки. У нее все разворачивается чинно и благородно. По оглашении манифеста императрица выходит на площадь перед Зимним дворцом – тогда это был скорее луг, – там ее ожидюет более 14 000 человек гвардии и полевых полков. «Как только меня увидели, поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой». Так в изложении Екатерины впервые появляется народ – «толпа». Шумахер, морщась, называет этого участника разворачивающейся драмы «чернью». «В подобные минуты, – сокрушается он, – чернь забывает о законах, да и вообще обо всем на свете, и от нее много досталось иностранцам в этот памятный день. Один заслуживающий доверия иностранец рассказал мне, как в тот день какой-то русский простолюдин плюнул ему в лицо со словами: «Эй, немецкая собака, ну где теперь твой бог?»
