Себастьян Хаффнер - Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны
Ленин мог сколько угодно ненавидеть Германию — объективно в глазах кайзеровской Германии он был идеальным главой правительства в Петрограде (как назывался Санкт-Петербург с 1914 года), бессознательный, но неоценимый товарищ по союзу. Он мог в противоположность славному Хельфанду ни в коем случае не желать победы Германии, но от этого вовсе ничего не зависело; к тому же в противоположность этому Хельфанду у него в России была настоящая партия, и он доказал, уже перед войной, что он её возглавляет и может вести под уздцы. Следовало помочь ему и его партии, насколько это возможно. Если бы он только позволил помочь ему! В остальном этот человек разумеется был чудак и утопист, и в конце должен был потерпеть фиаско, как все подобные фанатики — это само собой разумелось. Но тем и лучше! Чем больше хаоса и неразберихи оставит он после себя в России при своем конечном неминуемом поражении, тем больше пройдет времени до тех пор, когда Россия снова сможет стать опасной для Германской империи. Достаточно того, что он на короткое время придет к власти в России — достаточно надолго для того, чтобы заключить мир с Германией, каким он его желал. Тогда естественно его мирные предложения будут приняты — колоний для освобождения и без того уже больше не было.
В 1915 году Ленин отверг немецкое объяснение в любви. Но в 1917 году, после свержения царя и первых успехов русской мартовской революции, немцы снова появились — их посланники и посредники шли в бедную эмигрантскую квартирку Ленина в Цюрихе буквально непрерывным потоком. И на этот раз после некоторых переговоров Ленин согласился на их предложения. 9-го апреля с большой свитой он поехал через Германию в Швецию — а оттуда через Финляндию далее в Россию.
То, что Ленин на этот раз в конце концов принял немецкое предложение помощи, для немцев было триумфом, подобным выигранной разрушительной битве. Все считали эту заслугу лично своей, все хотели быть причастны к ней — посланники в Копенгагене, Стокгольму и в Берне, Министерство иностранных дел, Верховное главнокомандование сухопутных сил, сам рейхсканцлер. И все в действительности были к этому причастны, все, конкурируя друг с другом, увивались вокруг Ленина! Это была как раз внутренняя логика германской политики, которая властно требовала союза с Лениным и спонтанно заставила все органы руководства империи тянуть за один и тот же канат. Граф фон Брокдорф-Рантцау ожидал от «миссии» Ленина «победы в последний момент». А руководитель германской военной миссии в Стокгольме 17-го апреля, через день после прибытия Ленина в Петроград, телеграфировал: «Вступление Ленина в Россию удалось. Он работает полностью в соответствии с пожеланиями».
Для всей официальной Германии Ленин был немецким тайным чудо-оружием, политической атомной бомбой Первой мировой войны. Лишь один голос отсутствовал в этом хоре — голос немецких социал-демократов. Лишь одни они не проявляли интереса, лишь они одни смотрели на всю трансакцию с понимающим покачиванием головой и пожиманием плеч. Неутомимый Хельфанд устроил так, что вожди СПГ Эберт, Шайдеманн и Бауэр должны были быть в Стокгольме одновременно с Лениным; он думал при этом уже о второй части своего плана революции, о соглашении между будущими социалистическими правительствами Германии и России. Но немецкие социал-демократы совершенно не знали, о чем они собственно должны говорить с Лениным — у них были неприятные воспоминания о нем еще из предвоенных лет как о постоянно ссорящемся, не терпящем возражений раскольнике русской братской партии, — и когда его прибытие на пару дней затянулось, они с облегчением отбыли из Стокгольма, пожимая плечами. «Мы должны быть обратно в Берлине». Хельфанд должен был передать Ленину приветы и наилучшие пожелания…
Следует однозначно отметить: союзником Ленина и акушером Октябрьской революции были немецкие правые, кайзеровский рейх, общественный и политический прародитель нынешней Федеративной Республики. Немецкие левые, тогда еще социалистические и — по крайней мере на словах — революционные социал-демократы, вожди немецкого рабочего движения, прародители нынешней ГДР, не имеют с этим ничего общего.
Наоборот! Когда летом и осенью разворачивалась революция Ленина, и когда становилось все яснее, что её сильнейшей козырной картой при этом был лозунг «Мир», начали пугаться как раз революционно-пораженческие немецкие левые. Например, Курт Айзнер, который позже, в ноябре 1918 года сделал революцию в Мюнхене и через пару месяцев после этого был убит в должности баварского премьер-министра, писал с укоризной, что политика Ленина может привести только лишь к триумфу кайзеровского милитаризма. Оценка ситуации Айзнера в основном совпадала с оценкой немецких правых — различие было только лишь в том, что для одних это было поводом для триумфа, других погружало в глубочайшее уныние.
Оценка ситуации Лениным была иной. Он видел теперь, что созревает момент, которого он всегда ждал: поворот оружия, превращение борьбы наций в международную классовую борьбу, мировой войны во всемирную гражданскую войну и в пролетарскую мировую революцию. Это началось в России, в каком-либо другом месте это не сможет продолжаться дольше. И оказался ли он таким образом неправ? 1917 был не только годом русской революции, он был также годом французских массовых мятежей, первых беспорядков в германском военно-морском флоте… Повсюду народы стонали под тяжестью ставшей невыносимой длительной войны, необозримой, механической бойни, из которой более ни одно правительство не могло указать выхода. Это был час Ленина.
Еще за несколько месяцев до этого он находился в глубочайшей депрессии; в течение двух лет он до кровавых мозолей стирал пальцы за письменным столом, чтобы вколотить свои идеи в головы русских и европейских левых, и ничего не происходило. На международных встречах левых, состоявшихся в 1915 и в 1916 годах в двух малых швейцарских дачных местах, Циммервальде и в Киентале, сам он был аутсайдером среди европейских социал-демократов и остался в меньшинстве. То, что в те же самые годы он произвел глубокое впечатление в совершенно неожиданном месте, а именно в германском ведомстве иностранных дел — этого он не знал. Он страдал от давящих забот по добыче средств к существованию, чувствовал себя все более и более отрезанным от всяческой действительности («Самым больным местом», — писал он в декабре 1916 года в Санкт-Петербург, «является теперь слабая связь между нами и ведущими рабочими в России! Никакой корреспонденции!! Так дело не пойдет!»), а в январе 1917 года в одной речи он разочарованно высказался так: «Мы, старое поколение, возможно не увидим уже решающих битв грядущей революции». И вдруг неожиданно, непредвиденно, как гром среди ясного неба, в России разразилась революция, пришел момент для действий, для руководства, для произнесения решающих слов, для решающих дел.
Он знал, что является человеком, который это может, и он знал, что не сможет никто другой. Но он был в Швейцарии, «закупоренный как в бутылке». Если одно из империалистических правительств было достаточно глупым, чтобы вытащить его оттуда и дать ему возможность действовать, если они сами суют ему в руки горящий факел, поскольку верят, что в мировом пожаре, который будет зажжен теперь этим факелом, они смогут остаться нетронутыми — мог ли он медлить? Естественно, он должен был принять предложение! Что из этого в конце концов выйдет для кайзеровского германского правительства, это они еще увидят.
Здесь не место рассказывать о неслыханной драме 1917-года в России, о разрывающих нервы кризисах, которые происходили от мартовской до октябрьской революции, о вдохновении, о разочарованиях, о полузаконных решениях, о дикой борьбе внутри большевистского партийного руководства. Это всё другая история. Её исход известен.
Речь здесь идет о немецком участии в этой истории, и эту часть невозможно отделить. Она не была решающей — решающей была личность Ленина и пожалуй еще демагогический талант и тактическое мастерство Троцкого, который с июня был правой рукой Ленина, — но она была незаменимой. Без союза с Германией октябрьская революция была бы невозможной. Без помощи Германии Ленин остался бы бессильным изгнанником, сомнительным, бездействующим зрителем мировых событий. Без союза с Германией у него не было бы также и внешнеполитической основы для тех обещаний, что должна была принести его революция, а мартовская революция не принесла: мира. У его агитации впрочем и денег не хватало — что звучит почти второстепенным, но в конце концов было также безусловно необходимым. То, что германское правительство в течение всего 1917 года — и еще долго после него — финансировало большевиков «по различным каналам» (как впрочем и державы Антанты поступали со своими противниками), давно уже подтверждено документами. Известно также и то, что у них не было никаких других источников финансирования.
