Владимир Ли - Корейский полуостров: метаморфозы послевоенной истории
В условиях дефицита земельных угодий преобладающая масса их реальных собственников (японских колонистов и местных помещиков) предпочитала не вести непосредственно хозяйство, а сдавать поля в кабальную аренду. В довоенном 1937 г. из 4,5 млн га в аренду было сдано около 2,6 млн га, или 57,5 % всей пахотной земли. Еще более аренда была распространена в рисосеянии, где сдавалось под обработку 67,9 % рисовых полей.
Согласно данным японского генерал-губернаторства за 1944 г. в Корее сложилась следующая структура аграрно-колониальных отношений. Земельной собственностью свыше 1 тыс. га располагали 44 хозяйства колонистов и только 8 хозяйств корейских помещиков. Земельную собственность от 400 до 1 тыс. га имели 59 хозяйств колонистов и только 56 хозяйств корейских помещиков. Среди владельцев хозяйств с земельным фондом от 300 до 400 га преобладали японские колонисты, лишь в мелком и среднем парцеллярном (семейно-индивидуальном) хозяйстве преобладали дворы местного населения. Примерно 750 тыс. крестьянских хозяйств были не более чем номинальными собственниками, поскольку располагали крошечными парцеллами (мелкий земельный участок) размером менее 0,1 га.
Японское генерал-губернаторство и действовавшие под его эгидой акционерные компании стремительно превращались в крупнейших хозяев экспроприированной земли. Так, одна из них – «Тоньян чхоксик чусик хвеса», в период своего основания захватившая около 30 тыс. чонбо пахотной земли, в последующие два десятилетия увеличила свои владения примерно в 3,5 раза – до 110 тыс. чонбо. Монополия на землю, водные ресурсы, семена, кредиты, удобрения, тягловую силу и закупочно-распределительную сеть позволяла колониальной власти вкупе с местной помещичье-кулацкой верхушкой выкачивать из селян не только весь прибавочный, но часть жизненно необходимого продукта. Массовое отчуждение земли японскими колонистами, разгул произвола помещиков и кулаков-ростовщиков погрузили аграрную сферу в состояние хронически нарастающего кризиса. Грабительская аренда и субаренда, отнимавшая до 50–70 % собранного урожая, была намного выше, чем в самой метрополии. Так, за пользование водой для орошения в Японии брали около 10 % урожая, а на Корейском полуострове – 30 %. Кредиты в Корее предоставлялись ростовщиками под 60–70 %, что намного превышало кредитование в Японии.
Тяжелая долговая кабала крестьянских семей становилась наследственной, передаваясь из поколения в поколение. Война еще более усугубила аграрный кризис. Нехватка сельхозинвентаря, тяглового скота, удобрений, а также истощение почвы и деградация оросительных систем привели к неимоверному росту средних затрат крестьянского труда на производство единицы продукции. В военные годы на обработку 1 га рисовых полей требовалось 139 условных человеко-дней, хлопка – 128, картофеля – 109, что в 6–8 раз превышало трудозатраты в среднеевропейской стране. В итоге к концу войны только на севере Кореи ежегодно недоставало 400–500 тыс. тонн продовольственного зерна. Тем не менее, более 70 % сельхозпродукции вывозилось из колонии в метрополию. В городах и поселках была введена карточная система, в день на одного человека выдавались зерновые пайки по 150 г.
Деградация сельского хозяйства колониальной Кореи породила своеобразную фигуру паупера-отшельника (хваджонмина). Оказавшись в состоянии полного разорения, эти безземельные обнищавшие батраки уходили с равнины на казенные земли в отдаленные горные районы. Там они с невероятными усилиями строили примитивное жилье и вручную корчевали деревья и кустарники, чтобы подготовить участки к подсечному земледелию. О том, в каких масштабах шла пауперизация крестьян, говорят следующие данные: в 1916 г. общая численность хваджонминов составляла 245,6 тыс. человек, к 1927 г. эта цифра достигла 697 тыс., а к 1936 г. превысила 1,5 млн.[2] Поначалу колониальные власти не преследовали хваджонминов, не облагали их поборами в отличие от крестьян, проживающих в долинах. Но стремительный рост числа отшельников, а главное, независимый, свободолюбивый дух, царивший среди покорителей горных джунглей, побудил японские власти взять движение под пристальный административный контроль. Тем более что многие хваджонмины, сочетая земледелие с охотой, были искусными следопытами и знатоками малодоступных горных троп, по которым после аннексии Кореи японцами передвигались партизаны – участники народного сопротивления.
Обездоленная деревня становилась основной социальной базой бурного роста народного недовольства и протеста. В одном из закрытых признаний генерал-губернатора У. Кадзусигэ в Токийском клубе банкиров (1931) говорилось, что отчаявшиеся группы молодых жителей леса «…нападают на сельские управы и на дома богачей, где забирают, а затем сжигают долговые обязательства, бухгалтерские книги и другие документы. Более того, они оказывают сопротивление полицейским, ведущим борьбу с означенными беспорядками, и совершают налеты на полицейские посты». Это было, по существу, признание сокрушительного провала аграрной политики метрополии в Корее. Чтобы исправить положение, был взят лихорадочный курс на частичное обуржуазивание деревни, который нашел свое отражение в Декрете об арендном арбитраже (1932) и Законе о земле (1933), рассчитанных на реализацию в течение 10–12 лет, т. е. до 1942–1944 гг.
Суть этих нововведений состояла в том, чтобы содействовать формированию в обездоленной и пауперизованной корейской деревне крепких и устойчивых хозяйств крестьян-собственников. С этой целью в каждом сельском поселении учреждались специальные «Комитеты по урегулированию арендных конфликтов», куда входили представители японской администрации, местные помещики и представители зажиточной части крестьян. Одновременно во всех провинциях, уездах и волостях на той же социальной основе были учреждены «Комитеты по возрождению деревни», развернувшие широкую кампанию по насаждению «духа гармонии», сотрудничества и взаимопонимания между паразитическими землевладельцами и трудовыми арендаторами.
Под эгидой этих колониальных институтов с 1932 по 1942 г. предполагалось проводить тщательные обследования и на данной основе выявлять ежегодно не менее 2 тыс. арендаторских дворов, которые могли бы стать крепкими частнособственническими хозяйствами. Для приобретения ранее арендованной земли в собственность (не более 0,5 чонбо) крестьянам-беднякам предоставлялся льготный кредит до 1 тыс. иен из расчета 4,8 % годовых с рассрочкой погашения в 25 лет. Средняя цена выкупаемой земли устанавливалась в сумме 60 иен за неорошаемые и 150 иен за орошаемые участки. Разумеется, претенденты на выкуп арендованной земли должны были не только обладать «высоким духом усердия и прилежания», но и быть безукоризненно лояльными к колониальной власти.
Однако пробуржуазные в своей основе декреты метрополии, частично ускорив развитие капиталистических отношений в корейской деревне, лишь в незначительной степени ослабили остроту социальной напряженности и мало повлияли на поднявшуюся волну крестьянского движения. Позиции феодально-помещичьего землевладения не подверглись значительным изменениям, а социально-экономическая деградация деревни оказалась настолько глубокой и масштабной, что ее не могли остановить половинчатые реформы колониальных властей. Более трех четвертей беднейшего аграрного населения продолжало оставаться в тисках тройного угнетения – колониального, феодально-помещичьего и ростовщического.
Грабительская аграрная политика метрополии, направленная на форсированное раскрестьянивание деревни, привела к тому, что в колонии неуклонно снижалось число собственников земельных участков, с 19,7 % в 1920 г. до 16,3 % в 1930 г. в общей массе земледельческих хозяйств. За этот же период, когда японцы радикально перестраивали в свою пользу аграрные отношения, удельный вес полуарендаторов упал с 37,4 % до 25,4 %, а полных арендаторов – кабальных издольщиков, напротив, вырос с 39,8 % до 52,7 %.
Колониальные власти, как уже отмечалось выше, предпринимали чрезвычайные меры для повышения урожайности зерновых культур, но примитивный уровень агротехники, грабительские налоги и крестьянская нищета не позволяли добиться заметного перелома. Так, за период 1920–1930 гг. сбор зерновых в стране вырос с 12,7 млн сом[3] лишь до 13,5 млн сом. Однако даже этот скромный рост был выгоден, прежде всего, метрополии. За указанные годы вывоз риса и других зерновых в метрополию возрос почти на 400 % (с 1,7 до 5,4 млн сом), что повлекло за собой дальнейшее падение и без того низкого потребления зерна в крестьянских трудовых семьях. Но особенно тяжелыми для корейской деревни оказались военные годы, когда крестьяне по символическим закупочным ценам вынуждены были отдавать японцам не только весь прибавочный, но и часть жизненно необходимого продукта, который шел на нужды продовольственного обеспечения японской армии.
