Игорь Дьяконов - Люди города Ура
Новое значение приобретают храмы. Дворцовые хозяйства могли быть разорены амореями, заменившими доход с них прямыми поборами с населения, но с храмами дело обстояло иначе. Во-первых, они в меньшей степени подвергались разгрому, так как амореи тоже почитали, или, как тогда говорили, «боялись» (iplahū), шумеро-аккадских богов; во-вторых, хозяйства храмов восстанавливались быстрее потому, что благосклонность богов в любом случае должна была представляться важнейшим делом для всех — от земледельца до царя. Однако в организации храмов произошли большие перемены. Возможно, что храмовые хозяйства и продолжали официально считаться частью царского, но у царьков не было ни желания, ни возможности их контролировать, и у нас почти нет сколько-нибудь надежных свидетельств о таком контроле царей над экономикой храмов. Храмы в значительной степени вернули себе положение центров своих общин (жрецы занимают почетное место в ряду общинных старейшин, и еще Хаммурапи в своих законах возлагал на храмы чисто общинные обязанности).[22] Во всяком случае, храмы фактически опять стали гораздо самостоятельнее от царской власти, чем в эпоху ранних деспотий. Это видно прежде всего по замещению храмовых должностей. Обладатели их оказались в таком же положении, как и торговые агенты, начальники мастерских и т. д.: должности оказались в их неподотчетном владении, не отличавшемся от собственности. Поэтому некоторые, менее значительные из этих должностей немедленно стали предметом купли-продажи: продавалось, скажем, исполнение должности жреца gudu(g)4 — или gudá, аккадск. pašišu(m) — за месяц, за три дня в месяц, за один день, за полдня… В связи с раздачей храмовых должностей составлялись по дням специальные календари-расписания дежурств обладателей таких частичек этих должностей. В этом не было ничего противоречащего мировоззрению того времени: древний шумеро-аккадский жрец не был священником в средневековом понятии, т. е. лицом, отмеченным особой духовной благодатью; ни в шумерском, ни в аккадском языке вообще не было понятия священства или духовенства как чего-то отличного от людей светских. Очень трудно провести черту между жреческим и административным персоналом храма — хотя «администраторы» чаще получали вознаграждение не в серебре, а в виде земельного надела, но это отнюдь не было общим правилом. Кроме того, были лица, совершавшие по профессии сакральные действия, но не принадлежавшие к храмовому персоналу (гадатели, заклинатели, ремесленники, изготовлявшие и чинившие статуи и богослужебный инвентарь). Не было термина, который обнимал бы всех вообще людей, посвятивших себя обрядовым, богослужебным действиям; разве что применительно к данному конкретному храму его персонал назывался «людьми такого-то бога», но это понятие включало не только богослужебный, но также и административный и рабочий персонал. И это понятно: ведь целью любых действий, происходивших в храме, было прежде всего обслуживание божества (как во дворце — обслуживание царя), — конечно, такое обслуживание, которое могло бы снискать его милость, — но ведь и весь род человеческий, по шумерскому учению, был создан только для обслуживания и кормления богов;[23] а раз так, то между главным жрецом — sanga, аккад. šangû — и посыльным храма — rá-gab, аккад. rakbu(m) — различие было только в ранге: оба служили на дом бога, и именно поэтому никого не занимало, будет ли лицо, купившее право на 1/360 должности (и доходов) какого-либо служителя культа, носителем особой благодати. Ведь и каждый глава семьи был у себя дома жрецом и совершал сакральные действия. Но приступать к священнодействию служитель божества должен был в ритуально чистом состоянии — весь выбритый, умытый, умащенный, без телесных изъянов.
Итак, многие лица смогли нажиться в новой сложной и бедственной обстановке и могли теперь вести и даже всячески укреплять свое частное хозяйство (либо на «своей», т. е. общинной, либо на царской или храмовой земле), могли производить хлеб, финики, овощи и изделия ремесла как впрок, так и на продажу и таким образом создавать накопления. При расширении частного хозяйства необходимы были рабочие руки. В описанных условиях понятно, что в стране оказалось множество людей, готовых с голоду идти внаем или в долговую кабалу либо даже продать часть своего надела общинной земли, а то и весь надел, а некоторые и совсем уже были лишены всякого имущества. Между тем каждый военный набег (а военные набеги происходили каждое лето) и каждый военный переворот множил число людей, обращенных в нищету или рабство.
Изучаемый нами «старовавилонский» период в истории Нижней Месопотамии был временем расцвета рабства, причем хотя это рабство все еще носит черты патриархальности (на чем мы остановимся ниже), однако по правовому положению рабы все более начинают напоминать рабов античного мира: их лишают права свидетельствовать в суде и — что важнее — настолько фактически ограничивают их возможность искать себе в суде защиты, что судебные процессы раба против хозяина, еще хорошо известные во времена III династии Ура, теперь исчезают, хотя § 282 Законов Хаммурапи, по-видимому, их формально разрешал. Оковы и клеймение становятся обычным спутником рабства;[24] рабские семьи в документах не упоминаются.
Разделение труда зашло достаточно далеко, чтобы появился хотя бы небольшой внутренний рынок: даже безземельные свободные работники были вынуждены покупать часть пищи и одежды. Их плата исчислялась в серебре, а если даже фактически, быть может, выплачивалась необходимыми им натуральными продуктами, то не круглый год: ведь в самом хозяйстве, где они были заняты, этот продукт создавался не все время, а сезонно, и у хозяев обычно не было достаточно больших складов для постоянного хранения лишнего продовольствия; богатые же люди, ведшие специализированное плодовое (главным образом финиковое), ремесленное или торговое хозяйство, еще более работников нуждались в покупках всего того, чего они не производили сами. Между тем свободных наличных денег (например, серебряного лома) в обращении было очень мало, а при сезонном характере поступления любых доходов (урожая, наемной и другой платы, прибыли с торгового путешествия и т. п.) все хозяева без исключения нуждались в кредите, а бедная часть населения — и в особенности. Поэтому широко расцветает ростовщический кредит; рост в 1/3 на металл (по-видимому, при любом сроке займа) и 1/3 на хлеб считался справедливым.
Почти всюду начинается купля-продажа финиковых плантаций, а также полей (но не в Уре, в Лapce же, по-видимому, только в каких-то исключительных обстоятельствах). Первый документ — из Ниппура времени СумуЭля, царя Ларсы; по тому же документу отчуждаются и жреческие доходы:[25] именно в Ниппуре, главном культовом центре Шумера и Аккада, такая торговля особенно процветала. Из Иссина известны случаи продажи частным лицам даже заведомо дворцовой земли, что прямо и указано в самой сделке;[26] в других, менее «традиционных» городах, возможно, продавали такую землю и без всяких оговорок. Правда, в изучаемом нами царстве Ларсы купля земли, особенно полей, была, по-видимому, по большей части запрещена, как и во времена III династии Ура. Общественное мнение, как видно, продолжало считать землю любого рода неотъемлемой собственностью общины и ее бога и столь же неотъемлемым владением «домов», которые эту территориальную общину составляли. К этому времени фактически уже совершенно обособились от общины и «дом» царя (é-gal, ēkallu[m] «большой дом»), и «дома» богов, т. е. храмы, так что территориальную общину непосредственно составляли теперь частные «дома», которые могли образовывать либо большесемейную неразделенную общину (главным образом в сельской местности), либо индивидуальную патриархальную семью (главным образом в городах).[27] Земля и «дом» в территориальной общине были между собой неразделимы, и поэтому продажа земли была равносильна отказу продавца от гражданских прав в общине — превращению его в бездомного изгоя, и на такую сделку, по-видимому, люди шли только уж в случаях крайне бедственного положения.
Но и с точки зрения государства, каким бы паразитическим оно ни было, продажа земли, закабаление и обезземеливание бедной части населения должны были казаться нежелательными явлениями: лишенный гражданских прав раб-должник или безземельный бродяга не были бы уже для царя источником поборов и с трудом могли быть использованы в военном ополчении и даже на ирригационных и строительных повинностях. Многие цари (а может быть, и все) по стародавнему обычаю объявляли, чаще всего в первый же год своего правления и затем, через известные промежутки времени, повторно, «освобождение» (точнее, «возвращение в исходное состояние», ama-(a)r-gi, andurāru[m]), или «справедливость» (шум. ŋi(g)-si-sá, mīšaru[m]), что означало отмену всех долговых обязательств и сделок о долговом рабстве, а также продление недоимок по налогам и сборам, а иногда и отмену сделок купли-продажи земли и возвращение ее первоначальным владельцам.[28] Последние, однако, к этому времени нередко находились до такой степени без средств, что не могли уже надеяться поддерживать даже на своей прежней земле свою семью и поэтому снова уступали свой бывший участок тому же покупателю за более или менее номинальную плату; по крайней мере такие случаи известны нам от несколько более позднего времени.
