Жан Марабини - Повседневная жизнь Берлина при Гитлере
Многие противники нацистского режима (а их было больше, чем принято думать) видели в своих ночных кошмарах расплывчатую фигуру человека в черном рединготе и цилиндре, с целлулоидным воротничком и окровавленным топором в руке — палача с Плётцензее.
Рабы Большого Берлина
Бараки при военных заводах, в 1942 году производящих снарядов уже в четыре раза больше, чем год назад, представляют собой совсем иной мир. В цехах работают французы, поляки, другие европейцы, а также евреи и русские женщины. Этих полурабочих-полурабов, которых направляет сюда Имперская служба труда или доставляют с Востока до отказа набитые поезда, насчитывается уже около восьми миллионов. Их не пошлют в газовые камеры; они живут, как могут, в поселках Большого Берлина. Население каждого из этих поселков исчисляется сотнями тысяч, и они обслуживают своих победителей. Некоторые приехали добровольно, но такие очень быстро разочаровываются, потому что их иногда селят в бараках вместе с пленными, с людьми, языка которых они не понимают, и вообще их пугает этот неописуемый Метропалис, предвосхищенный фантазией Фрица Ланга задолго до «триумфального» 1942 года. В принципе «волонтерам» незачем общаться с «остарбайтерами»: каждая группа бараков имеет свой номер, каждая отделена от других заборами и колючей проволокой. Дом лагерфюрера, коменданта лагеря, контролирует все выходы, и теоретически контакты между разными группами рабочих запрещены. Однако коменданту на этот запрет плевать, его интересует лишь одно: чтобы адские нормы выработки выполнялись и перевыполнялись. Если кто-то из рабочих распевает во всю глотку, но зато и работает быстро, надзиратели этому только радуются. Из коренных берлинцев остались только старики, женщины и дети, да еще государственные служащие в штатской одежде или в зеленых, коричневых, черных униформах — их обслуживают массы рабов. Как мы уже упоминали, зажиточные горожане без труда находят недорогих и приветливых горничных: женщин-славянок, которые открывают двери их гостям и ходят в своих косынках по улицам (иногда с лопатами на плече — когда приходится участвовать в общественных работах). На бедных улицах старого Берлина ремесленников уже не осталось — они все либо на фронте, либо подались в надзиратели. Домашней прислуги иностранного происхождения в этих кварталах нет. Обветшавшие трамваи и станции метро забиты серыми толпами пассажиров. В кинотеатрах и театральных залах преобладает «более буржуазная» публика — лучше одетая, отчасти прямо-таки шикарная. Эта последняя группа включает привилегированных счастливчиков, чья профессиональная деятельность связана с прессой, издательствами, радиовещанием и аппаратом Геббельса, а также немногочисленных завсегдатаев больших отелей, модных баров и ресторанов, магазинов-люкс. В сущности, основные категории берлинских жителей остались прежними, но к ним прибавились «иммигранты», прикованные к военным заводам — единственным крупным промышленным предприятиям тоталитарного государства. На полях Германии трудятся в основном женщины. Преобладают те, кому больше пятидесяти; мужчин в возрасте от двадцати до пятидесяти лет увидишь редко, и они сразу привлекают к себе внимание. Евреев «вычистили» настолько основательно, что старые объявления «Евреям вход запрещен» нет нужды обновлять, и они превратились в лохмотья. В бакалейных магазинах всем продавщицам за шестьдесят. Пожилые женщины иногда позволяют себе крикнуть эсэсовцам, пришедшим, чтобы арестовать кого-то из членов их семей: «Оставьте нас в покое. Почему бы вам не отправиться на фронт?!» Зима 1942 года постепенно стирает из памяти людей радостные весенние и летние дни, которые теперь кажутся очень далекими. Вокруг центра Берлина образовался широкий пояс, заселенный «иностранцами», которые производят гусеницы для танков, детали самолетов, пушки и пр. Почти полностью исчезли рынки, нормальная торговля, прилавки, заваленные живописной снедью, насмешливые и вульгарные продавцы, памятные по прежним временам. Торговые точки превратились в составные части особой методично организованной вселенной, управляемой администраторами. Продуктовая карточка стала своего рода паспортом, без которого человек не может обойтись. «Город света», о котором мечтал Гитлер, все больше напоминает казарму — в нем появилось слишком много бараков для рабов, а надзиратели повсюду вводят армейские порядки. Обитателей бараков кормят картофелем и копченым салом, а русских — гречневой кашей. Силы рабочих необходимо поддерживать на минимальном, но достаточном уровне, потому что иначе участятся случаи производственных травм. Если рабочие чего и «требуют» от усталых бывших фронтовиков, контролирующих здесь все, — угрожая, если надо, обращением к эсэсовцам, которых надзиратели боятся так же сильно, как и сами иммигранты, — то только прибавки к обычной порции пищи или разрешения погулять часок в лесу, а вовсе не денег. Если норма выполнена, им охотно делают поблажки: например, позволяют пойти в лагерный киоск и купить себе французского табака или голландского шоколада (разумеется, оплатив товары из своих скудных сэкономленных средств).
На заводе Греца
Государство даже позволяет «западным» рабочим флиртовать со славянскими женщинами. Подобные романы никого не волнуют, если не мешают работе. По воскресеньям всем дают по куску консервированного мяса с гарниром, который называют «картошкой по-тюремному» и который по вкусу напоминает земляную грушу; иногда все это поливают ложкой подслащенного уксуса. Повседневная пища состоит из капусты, брюквы, шпината, то есть она бедна протеинами. Но если рабы умирают, это не имеет значения — Европа остается неисчерпаемым резервуаром рабочей силы. Здесь, в бараках, люди по ночам грезят о маргарине, о сосисках с настоящей картошкой — любимом блюде коренных берлинцев. Если на заводе все складывается нормально, можно пойти погулять в один из парков города, имея при себе Ausweis (пропуск, выданный фирмой, на которую ты работаешь). Шупо, берлинские полицейские, обычно не придираются, если показать им бумаги, на которых начальник цеха в нужный срок поставил печать. Даже остарбайтеры с их хорошо заметным сине-белым значком на левой стороне груди могут спокойно себя чувствовать в пригородах столицы, где редко встретишь гестаповца. Однако, если заводские инженеры обнаружат акт саботажа или констатируют снижение выработки, отвечать будет весь цех, тут же понаедут «черные берлинцы» — гестаповцы, и тогда оглянуться не успеешь, как попадешь под расстрельную статью. Атмосфера террора стимулирует доносительство, в такой ситуации каждый бдительно наблюдает за своим соседом. Но пока ничего подобного не случилось, можно, например, после работы пригласить на свидание красивую чешку из соседнего цеха. На заводе Греца, где работает Каванна, «разрешается по вечерам прогуляться, покуривая самокрутку, по берегу Шпрее». Как и во всех других зеленых зонах Берлина, здесь ты ощущаешь себя ближе к дикой природе, чем если находишься в одном из лондонских парков или в Булонском лесу. Здесь можно дышать полной грудью, даже если в пяти шагах от тебя, за деревьями с порыжевшей осенней листвой, проходят трамвайные пути. Прошлой весной было так много цветов и птиц! 1942 год еще относительно спокойный для тех молодых рабочих, которые хотят провести вечер с женщиной, — при условии, конечно, что эта женщина не немка. В кабачке, на открытом воздухе, в обмен на какую-нибудь французскую или бельгийскую безделушку вам подадут по чашке бульона. А потом можно будет обнять свою подружку и танцевать с ней под звуки привезенного из Италии аккордеона, пока не стемнеет и не придет время возвращаться в мрачные бараки.
Глава восьмая
1943–1944-й: ОГОНЬ И КРОВЬ ПОСЛЕ СТАЛИНГРАДА
Канарис работает в своем бюро на набережной Тирпица. Перед ним, на низком столике, — «Берлинер иллюстрирте» и «Сигнал», газеты вермахта. Канарис, как и все генералы, в отличие от рядовых немцев, давно знает, что война проиграна. С тех пор как Гейдрих погиб, он думает, что у него развязаны руки.
«Черная капелла» по его рекомендации обратилась за помощью к фон Клюге — национальному герою, прославившемуся в Варшаве, в Бельгии, в Дюнкерке, во Франции; человеку, который разбил всех своих противников (в том числе, под Брянском, Красную армию) и пользуется особым доверием фюрера. Вообще фон Клюге — сторонник кайзера, монархии; Гитлер, следуя совету Канариса, осыпал его подарками и, между прочим, передал ему 250 тысяч марок, сумму, на которую можно приобрести солидную земельную собственность. Однако фон Клюге полагается лишь на собственные выводы и прекрасно сознает, что Германия движется к пропасти. В голове старого прусского вояки зреет мысль о том, что «необходимо прибегнуть к убийству». Канарис летит в Смоленск, где встречается с генералом и вместе с ним разрабатывает план покушения. Фон Клюге должен пригласить Гитлера на свой командный пункт якобы для того, чтобы обсудить катастрофу под Сталинградом: «175 ООО убитых, один фельдмаршал и двадцать четыре генерала попали в окружение и захвачены в плен вместе со всей Шестой армией». Гитлер не сможет отказаться, так как чувствует себя ответственным за это серьезнейшее поражение. Гитлер действительно принимает приглашение, выслушивает упреки фон Клюге. Когда встреча в Смоленске заканчивается, в его самолет подкладывают бомбу замедленного действия. Однако самолет «Фокке-Вульф-200», пилотируемый Бауэром, поднимается слишком высоко и попадает в атмосферные турбулентные потоки. Кислота в бомбе замерзает, ударный механизм не срабатывает. В Берлине люди из абвера успевают незаметно вынуть устройство, которое должно было взорваться под ногами у Гитлера;[218] Канарис чувствует себя обескураженным. Кредит доверия, которым он пользуется у союзников, уменьшился, как бывало после каждого неудавшегося покушения. Он растерян. Союзники пользуются услугами «Черной капеллы», но адмирал уже не сомневается, что они потребуют безоговорочной капитуляции. Они не хотят видеть Германию управляемой юнкерами — даже если нацисты будут отстранены от власти. И прямо говорят об этом в Касабланке.[219] Канарис комментирует их позицию: «Безоговорочная капитуляция. Нет, наши генералы никогда на это не пойдут. Я больше не вижу возможного решения». Ему на помощь, как ни странно, приходит Мензис из отдела МИ-6: он убеждает Черчилля в том, что Канариса не следует доводить до крайности — иначе этот человек-дьявол будет сражаться «с яростью загнанных в угол крыс».
