Лев Вершинин - «Русские идут!» Почему боятся России?
Время от времени, правда, удавалось как бы «замириться и договориться» с главами каких-то семей, это тотчас весьма торжественно оформляли письменно, титулуя визави «князцами» и даже «лутчими тойонами», давали бляхи, удостоверяющего право сбора ясака «по всем городцам» от имени самого государя, – и вскоре убеждались, что вышел пшик. Даже если умилык всерьез собрался не передумывать (что бывало, но редко), его слово для соседей и коллег ровным счетом ничего не значило, воевать запретить он мог разве что собственным воинам, да и то не всегда, а уж обязать платить ясак никого не мог и подавно. Да и сам не слишком усердствовал. Однако даже таких, условно «верных», было совсем немного. Подавляющее большинство семей, – «настоящие», не будем забывать, шли к пику могущества, – полагало, что таньги надо гнать, а юкагиров грабить, и точка.
Не курорт
Короче говоря, всю вторую половину XVII века в тундре шли бои разной степени накала, то мелкие, то вполне солидные. И далеко не всегда в пользу «государевых людей». Дважды, в 1653-м и 1662-м, многосотенные ополчения «настоящих» даже подступали к Нижнеколымску. Острог, правда, оба раза устоял, но, как бы то ни было, к 1676-му чукчи хозяйничали по всей округе как хотели, насилуя и убивая юкагиров, разбивая амбары и угоняя оленей. Гарнизон же (всего 10 сабель) тупо на это смотрел с башенок, не имея сил не то, чтобы защитить ясачных, но хотя бы выйти на рыбную ловлю или заготовку дров. Не хуже, но и не лучше обстояло дело в Анадырском остроге. Пара попыток атаковать его тоже не увенчались успехом, но в1688-м чукчи, внезапно атаковав в ночи, уничтожили немаленький отряд стрелецкого полусотника Василия Кузнецова. Хоть какой-то реванш русским удалось взять лишь без малого пять лет спустя, в 1692-м, когда коменданту острога, «сыну боярскому» Степану Чернышевскому, пофартило, сходив у устью Анадыря, «побить» несколько стойбищ («шесть да десять чукоцких юрт»), вернувшись восвояси без потерь. С какого-то момента выходить в тундру уже не очень и хотели. Но юкагиры, уже прореженные «плохой гостьей», умоляли о помощи, отказывать в которой, зная, что скажут Якутск и Москва, было еще страшнее.
А потому в апреле 1702 года, после тщательной подготовки, – поход Алексея Чудинова, судя по количеству и качеству войска, 24 казака, 17 стрельцов, 110 юкагиров и коряков, – задуманный, как последний и решительный. Первое серьезное столкновение вселило надежду: из примерно трех сотен «береговых», преградивших анадырцам дорогу, около двух сотен погибло, остальные бежали, а потерь убитыми по итогам не случилось. Однако уже назавтра, откуда ни возьмись, возникло ополчение «настоящих», пеших и «оленных», – и русские, выдержав пятидневную осаду в «гуляй-городе» из саней, в конце концов, пошли «на побег в Анадырской», причем вовсе без ран удалось едва ли трети. Вслед за тем вновь год за годом плач и мольбы юкагиров, короткие вылазки, мелкие стычки, небольшие, но чувствительные потери, а в 1708-м – опять тяжелые бои с потерями и невнятным результатом. Все шло по кругу, изменить ситуацию не было сил, а на просьбы о подкреплениях Якутск и Петербург отзывались в том смысле, что-де «с бодростью и Господней помочью управитесь». Вопрос не считался приоритетным. И лишь к исходу второй декады века ситуация начала понемногу меняться.
Инициативник
Если раньше чукчи как таковые были в основном проблемой юкагиров, да еще казаков, хоть и без особой радости, но вынужденных бедолаг защищать, то примерно около 1718—1719 годов стало ясно, что их продвижение с полуострова к низовьям Колымы, обоим Анюям и Анадырю не случайность. Шли новые претенденты на роль регионального гегемона, то есть конкуренты России, и этих конкурентов как бы покорные народцы боялись до визга. Белое Безмолвие почтительно только к силе, и при малейшей слабине, проявленной русскими, их влияние неизбежно обрушилось бы. В 1722-м якутский воевода Михайло Измайлов озабоченно докладывал шефу, сибирскому губернатору Александру Черкасскому, что якутские казаки «находят на восточных и северных морях и около Камчатской земли многие острова, иные пустые, а другие многолюдные», на землях, прилегающих к российским, близ Анадырска, есть еще «непокоренные под российскую державу иноземцы».
Информация, еще лет за пять до того вполне способная уйти под сукно, немедленно ушла в Сенат, и Сенат «принял оный рапорт со всем вниманием». Ибо уже вплотную решалась задача продвижения России на восток ради поиска путей в Америку и Японию, установления с ними контактов, торговли, а там, даст бог, и чего-то еще более вкусного. Эту задачу решали многочисленные экспедиции первой половины XVIII века, и вполне понятно, что оставлять у себя в тылу непокоренные земли, населенные боевым, агрессивным народом, невозможно. Тем паче что и Чукотка, и Камчатка были идеальными плацдармами для проникновения в любом интересующем Петербург направлении. А потому, видимо, не приходится удивляться, что поступившее в 1725-м в Кабинет министров «доношение» якутского казачьего головы Афанасия Шестакова, представившего центру план экспедиции для «конечного покорения инородцев и новых земель присвоения», привлекло внимание, и на следующий год Афанасий Федотович прибыл в столицу.
Судя по всему, вызвали его по инициативе сенатского обер-секретаря Иванан Кириллова, того самого, хорошо известного нам по делам башкирским, типичного птенца гнезда Петрова, из числа тех, кому за державу обидно (он и сгорел-то, если помните, на работе), и судя же по всему, казак чиновнику понравился. Хотя и был человеком сложным. Не интеллигентным и не, скажем прямо, совестливым. С легкой руки сибирского хрониста Семена Сбитнева считается даже, что «неграмотным и всем грамотным лютый враг». Что, безусловно, чушь. Якутскую бухгалтерию (документы сохранились), он вел самостоятельно и вполне успешно, читать-писать умел. И не только. В столицу казачий голова привез несколько добротно вычерченных чертежей, подписанных «Ciю картъ сочинилъ въ Санктъ Петербурхе Iакутской жител Афанасей Феодотовичъ Шестаковъ», которые Кириллов, географ по профессии, счел «весьма отменными». Возможно, карты, – в соответствии со знаниями того времени, – были и несовершенны. Но, тем не менее, там уже значились и контуры Аляски, и Камчатка как полуостров, и Курильская гряда, и даже Япония, так что позже, разбирая бумаги Шестакова, сам Ломоносов отметит, что «сей казак поступил, как самые лутчие географы, когда ставят на картах подлинно найденные, но не описанные земли». По его мнению, даже «прекословные известия сличив одного против другого, ясно видеть можно, что положительные много сильнее отрицательных». В общем, хорошие были карты. Не зря, как указывает Сергей Марков, именно их в первую очередь украл позже французский разведчик Жозеф-Николя Делиль, появившийся в Петербурге как «верный друг России, ее успехам сочувствующий». А значит, не так и прост был Афанасий Шестаков, «грубый казачина» с Дикого Востока, – да и будь он прост, едва ли принял бы в нем такое участие проницательный обер-секретарь Сената, прощавший (вспомним Тевкелева) людям все, кроме тупости, лености и «державных пренебрежений».
Глава XXI. СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (3)
Дмитрий Грозные Очи
Как мы уже знаем, Дмитрий Иванович Павлуцкий был человеком крупным, сильным, ловким и до каких-то пор удачливым. Но все-таки человеком. В чукотском же фольклоре образ его почти все людское утратил…
Это нечто инфернальное, вне рациональных толкований. «Усища торчат, как у сотни моржей, копье длиною по локтю так широко, что затмевает солнце; глаза железные, круглые, вся одежда железная, зубов впятеро больше, чем человеку положено». Кто-то говорит даже: «главный эпический злодей». Однако и это неверно. В сказании о поединке «седого таньгина» с храбрым Элленутом явно прослеживается уважение и даже некоторая симпатия к старому богатырю, который (естественно, потерпев поражение, – его в чукотских легендах постоянно побеждают) сохраняет и мужество, и достоинство, учтиво поздравляет отца героя и просит, как подобает мужчине, о смерти, чтобы избежать позора. А все-таки получив помилование, благородно отдает все имущество, вместе с женами, победителю и «уходит пешком о посохе». Есть, конечно, и о зверствах. Причем таких, что кровь стынет. Что и понятно, у чукчей воображение на сей счет было богатое. Что едва ли совсем неправда, но и на правду не похоже: на руках капитана кровь множества «немирных чукоч», и едва ли все они были вооружены, однако же известны и имена едва ли не десятка «инородческих» сирот, взятых им по итогам походов в приемыши и хорошо устроенных). Относительно же зверств, так мифический Павлуцкий, в общем, не совсем Павлуцкий. Легенды чукч называют его и другими именами, чаще всего «Якуниным» или «Якуней», реже «Павлухом» и «Пахой», иногда «Моржом-Казаком», «Большим Ванькой» и так далее. Скорее всего, драгунский капитан из Тобольска стал чем-то нарицательным, «отвлеченным предметом», которому приписывалось все, так или иначе не укладывавшееся в рамки повседневного понимания, а потому и особо запомнившееся. По крайней мере, Шкловский в 1892-м, когда все уже, казалось бы, быльем поросло, с удивлением отмечал: «Этот капитан – самый популярный герой на крайнем северо-востоке Сибири. Он местный Роланд», – а Роланд, пусть даже из эпоса, а не из поэмы Ариосто, – согласитесь, фигура, хотя и сложная, но никак не отрицательная.
