Генрих Бёмер - История ордена иезуитов
Окончив гимназический курс, молодой человек мог остаться у иезуитов для изучения философии и теологии. Изучая философию, он прежде всего должен был ознакомиться с Аристотелем; изучая теологию — со святым Фомой Аквинским. Само самой разумеется, что школьнику, ставшему студентом, не предлагали предаваться самостоятельному исследованию и мышлению. Иезуитский университет всегда оставался только школой; он никогда не был научным учреждением. Но нужно отметить, что и протестантские университеты не стояли на более высоком уровне. Наука разрабатывалась тогда не в университетах, а в рабочих кабинетах и лабораториях частных ученых.
Правда, будущее принадлежало протестантской школе и протестантскому университету потому, что они обладали неоценимым преимуществом, которое с точки зрения иезуитов являлось, конечно, недостатком: у них не было никакого Школьного указа, никаких обязательных учебных руководств, никаких авторитетов вроде Фомы Аквинского. Они могли свободно развиваться, свободно ставить перед собой новые культурные идеалы и, не встречая серьезных препятствий, усваивать новые методы преподавания, между тем как иезуитская школа неизбежно должна была в несколько поколений зачахнуть, окаменеть и устареть. Когда издают законы для регламентации преподавания во всех его деталях, его убивают. Иезуиты не заметили этого вовремя, так как они вообще не были способны понять этой истины. «Они не верили в свободу» — в этом заключалось их несчастье и в области преподавания.
Общество Иисуса не было бы в состоянии выполнить своей миссии ни в качестве образовательного ордена, ни в качестве воинствующего ордена, если бы оно активно не выступило в то же время и на литературном поприще. Ибо его ученикам нужны были для занятий учебные пособия, а для школьных представлений — драмы и другие художественные произведения. Орден не мог бы бороться с протестантизмом, если бы он не попытался подорвать репутацию своего противника. Поэтому на литературную деятельность иезуитов наложили свою печать главным образом нужды школьного преподавания и потребности конфессиональной полемики.
Это замечание позволит нам отнестись не слишком строго, например, к художественным произведениям отцов-иезуитов. Драмы, написанные для школы, преследуют прежде всего педагогические цели. Поэтому мы не должны особенно удивляться, если среди бесчисленных произведений этого рода, которыми иезуиты приводили в восторг своих учеников и покровителей (одно лишь простое перечисление их заполнит несколько томов), мы не найдем ни одного сколько-нибудь ценного поэтического произведения. То же самое можно сказать и о многочисленных стихотворениях на латинском языке, с которыми иезуиты по примеру гуманистов обращались к своим собратьям и покровителям. Эта неолатинская поэзия также была настоящим плодом школьного класса и всегда оставалась, несмотря на все рвение благочестивых отцов, настолько слабой и сухой, что в настоящее время никто не может найти в ней никакой прелести. Поэтому то обстоятельство, что среди всех неолатинских поэтов ордена имеется только один истинный поэт — Яков Бальде[80], отнюдь не является доказательством интеллектуальной бедности ордена; Бальде же заслуживает двойной похвалы, так как он составляет единственное исключение.
Вполне понятно также, что иезуиты лишь в виде исключения занимались родным языком и литературой и редко создавали что-нибудь действительно выдающееся в этой области — для интернационального ордена национальная литература никогда не могла получить такого значения, как классическая литература Рима.
Нельзя отрицать и того, что для эстетической культуры орден сделал гораздо меньше, чем большие старые ордены. Так называемый иезуитский стиль не был изобретением иезуитов, и художники ордена никогда не были великими художниками, а самое большее, как, например, влиятельный Андреа дель Поццо[81], декораторами-виртуозами. Почти все художественные произведения иезуитов дают весьма печальное представление о вкусе ордена. Ибо в орнаменте своих церквей, как и в своих драмах, иезуиты прежде всего стремились к банальным, поверхностным эффектам, которые не только не позволяют действительно наслаждаться их произведениями, но, напротив, расхолаживают зрителя или даже вызывают у него усмешку.
Из всего вышесказанного вытекает, что суждение об интеллектуальном значении ордена зависит прежде всего от оценки, которую мы дадим его научным произведениям. Если бы ценность произведений можно было определять по их массе, то в сфере научной деятельности иезуитский орден, бесспорно, занял бы первое место среди всех остальных монашеских орденов. Ибо производительность его ученых была иногда просто невероятной. Но качество у них часто находится в обратной зависимости от количества. Ни среди многочисленных астрономов ордена, ни среди его многочисленных трудолюбивых и добросовестных историков, ни среди его бесчисленных теологов мы не найдем гениальных исследователей, которые обогащают столетия сокровищницей своих мыслей.
Установив этот факт и приняв во внимание, что ни один монашеский орден ни раньше, ни после не имел в своем распоряжении такого количества ученых школ, такой массы образованных членов, мы должны будем признать, что интеллектуальное значение ордена далеко не соответствует тому неслыханному влиянию, которое он оказывал в течение веков на церковь и школу. Конечно, доминиканцы и бенедиктинцы создали пропорционально неизмеримо больше, чем иезуиты. Но они не умели так систематически восхвалять друг друга и заставлять свой свет светить миру, как это умели делать иезуиты. Поэтому они и не достигли такой известности.
Мораль иезуитов
Само собой разумеется, что данная оценка не содержит в себе оценки влияния ордена на духовную жизнь. Это совсем другой вопрос, и мы должны будем ответить на него совершенно иначе; ибо едва ли можно преувеличить влияние ордена на духовную жизнь. Он настолько господствовал в течение столетий над духовным развитием католической церкви, что современная католическая система окажется для нас совершенно непонятной, если мы постоянно не будем иметь в виду, что в Риме с 1540 года рядом с белым папой действовал генерал иезуитского ордена. Но в каком направлении проявлял орден свое влияние? Он явился могильщиком галликанства[82]. Он, правда, не воскресил, но обеспечил окончательную победу догмату непогрешимости папы; он заставил признать догмат непорочного зачатия; он, наконец, заставил официальную церковь отгородиться ото всех новых идей, противоречащих ее средневековым воззрениям и притязаниям.
Все это, конечно, не ставится ему в заслугу. Но обычно наиболее резко оценивают его необыкновенно влиятельную деятельность в области нравственного богословия. Имея в виду именно это, еще говорят об особой иезуитской морали, и из-за этой морали проклинают орден, как проклинали его столетия тому назад, хотя он приложил все усилия, чтобы опровергнуть направленные против него по этому поводу обвинения. Как же обстоит дело с иезуитской моралью, которая была объектом стольких нападок?
Прежде всего сами иезуиты отрицают существование особой иезуитской морали. И фактически они правы. Их теологи-моралисты не изобрели ни новой концепции нравственного закона, ни нового этико-теологического метода. Поэтому, когда говорят о морали иезуитов, обычно имеют в виду не особую этическую теорию, а ряд нравственных правил, которые будто бы на практике санкционируют безнравственность; в связи с этим слова «иезуитизм» и «лицемерие» воспринимаются как тождественные. Ибо характерное отличие этих правил усматривают в том, что они учат, каким образом можно нарушить закон, не прегрешая перед буквой закона.
Если, чтобы решить, справедливы ли эти обвинения, мы возьмем наиболее известные руководства по нравственному богословию, написанные иезуитами, то сейчас же заметим, что в них гораздо больше говорится о безнравственных, чем о нравственных поступках. Но это еще не дает нам права осуждать их.
Авторы пишут не для мирян, а для духовников; задача их состоит не в том, чтобы изложить учение церкви о добродетели, а в том, чтобы прийти на помощь духовникам, дав им практический комментарий к уголовному праву церкви. Поэтому на эти книги необходимо смотреть прежде всего как на руководства церковного уголовного права и оценивать их именно с этой точки зрения, даже если нас поражает та обстоятельность, с которой их авторы трактуют о самых безнравственных поступках.
Церковное уголовное право, трибуналом которого является исповедальня, подобно светскому уголовному праву, допускает часто самые различные толкования. Как в светском уголовном праве, так и здесь мнения ученых относительно характера прегрешения или ответственности грешника часто значительно расходятся; среди средневековых богословов мы можем различить две школы — строгую и снисходительную. Иезуиты с самого начала — с инструкции Игнатия духовникам — принадлежат к снисходительному направлению; мало того, они помогли снисходительному направлению одержать победу в католическом нравственном богословии и практике исповеди. Обычно они пускали в ход все средства, чтобы обеспечить грешнику, по крайней мере, в исповедальне признание смягчающих вину обстоятельств. Для этой цели они старались давать как можно более узкие определения понятия смертного греха и возможно более широкие — понятия искупимого, или легкого, греха и понятия дозволенного.
