Пайпс - Русская революция. Агония старого режима. 1905-1917
Немецкий экономист Шульц-Геверниц разделил 2,4 млн. занятых к концу XIX века в России в промышленном производстве на четыре группы27:
1) крестьяне, временно занятые на местных промышленных предприятиях, обыкновенно в период, свободный от полевых работ. Они ночевали летом под открытым небом, а зимой в мастерских — рядом с машинами;
2) рабочие, объединенные в артели и распределяющие весь заработок между их членами. Они жили в бараках, предоставляемых работодателями, и, как правило, имели семьи, оставшиеся в деревнях. Поскольку они не могли вести нормальную семейную жизнь, свою деятельность на предприятии они рассматривали как временную и обычно в страдную пору возвращались в родные места. На крупнейших российских предприятиях — текстильных мануфактурах — эта категория рабочих составляла существеннейшую часть.
Две вышеобозначенные категории составляли большинство тех, кто по переписи 1897 года был отнесен к разряду промышленных рабочих. В большинстве своем это были крестьяне. Следующие две категории включают тех, кто порвал связи с деревней:
3) рабочие, живущие в своих семьях. Так как заработки были низкими, жены тоже стремились наняться на работу. Часто они жили на квартирах, предоставляемых владельцем предприятия, — больших, разгороженных занавесками помещениях с общей для нескольких семей кухней. Иногда владелец организовывал фабричные школы, лавки. К такому обустройству прибегло и советское правительство в 30-е годы в период индустриализации;
4) высококвалифицированные рабочие, зависимые от хозяев предприятия только в вопросе заработной платы. Они самостоятельно снимали квартиры и сами обеспечивали себя продуктами. Потеряв место в городе, в деревню они уже вернуться не могли. Только у этой категории рабочих отношения с хозяином перестают напоминать крепостную зависимость. Рабочие этой категории встречались в основном на хорошо технически оснащенных предприятиях — например на машиностроительных заводах, сосредоточенных в Петербурге.
Как видно из этой классификации, работа на промышленных предприятиях сама по себе не означала урбанизации работающих. В большинстве промышленные рабочие продолжали жить в деревнях, где и располагались в основном фабрики, и сохраняли прочные связи с деревней. Поэтому не вызывает удивления то, что они разделяли вполне «мужицкие взгляды». Шульц-Геверниц приходит к выводу, что основное различие между русскими и западноевропейскими рабочими проистекает именно из того, что первые не порвали связи с землей28. Единственное существенное отклонение от общей схемы наблюдается среди квалифицированных рабочих (четвертая группа), которые уже в 80-е годы прошлого столетия стали проявлять «пролетарские» взгляды. Именно они испытывали потребность в объединении для взаимовыручки в профессиональные союзы по иностранному образцу, а также в системе школьного образования. Созданный в Петербурге группой квалифицированных рабочих в 1898 году «Центральный рабочий кружок» был первым зачаточным профсоюзом в России. И самыми ранними проявлениями нового духа явились стачки рабочих текстильных мануфактур в 1896— 1897 годах, требовавших улучшения условий труда29.
Несмотря на деревенские корни и деревенское мировоззрение большинства промышленных рабочих, правительство относилось к ним с подозрительностью, опасаясь, что из-за скученности и близости к городам они воспримут дух бунтарства. И действительно, основания для опасений были. В начале 900-х годов 80—90% рабочих Петербурга и Москвы были грамотными и потому оказались верной добычей радикальной пропаганды и агитации, к которой сельские жители оставались совершенно невосприимчивы.
* * *
Что сложнее всего понять в сельской России — так это мужицкое сознание. И здесь, увы, не помогут ученые труды. Ибо существует множество исследований экономических условий жизни дореволюционной деревни, фольклора и обычаев крестьянства, но нет научного труда, объясняющего, во что мужик верил и что он думал30. Создается впечатление, что русская интеллигенция смотрела на мужицкое сознание как на некий образец незрелой прогрессивной мысли (в сравнении с их собственным сознанием), не заслуживающей серьезного внимания. Чтобы попытаться понять феномен «мужицкого сознания», следует обратиться к иным, не научным, а главным образом литературным источникам31. Свидетельства, предоставляемые нам художественной литературой, можно дополнить материалами, собранными исследователями обычного крестьянского права. Они позволяют косвенно проанализировать, как в крестьянском сознании преломлялись повседневные проблемы, в особенности имущественные тяжбы32. Знакомство с этими материалами не оставляет сомнения, что русская крестьянская культура, как и культура крестьянства других стран, являет собой вовсе не низшую, слаборазвитую ступень цивилизации, а скорее, собственную цивилизацию.
Как мы уже отмечали, мир русской деревни был весьма замкнут и самодостаточен. И не случайно в русском языке одним и тем же словом «мир» обозначается и община, и вселенная, и собственно мир, то есть спокойствие и согласие. Крестьянские интересы не простирались дальше жизни своей деревни, да еще, может быть, нескольких близлежащих. Проводившиеся в 20-х годах XX века социологические исследования настроений крестьян показывают, что, даже пережив десятилетие, на которое выпали и мировая война, и революция, и гражданская война, втянувшие крестьянство в водоворот событий, судьбоносных и для страны, и для всего мира, мужики по-прежнему не распространили свои интересы за пределы круга обитания. Более всего им хотелось, чтобы человечество жило само по себе, как ему вздумается, лишь бы оставило их в покое33. Дореволюционная литература говорит об отсутствии у крестьян чувства причастности к судьбам страны или нации, их отгороженности от внешних влияний и ущербности национального самосознания. Толстой решительно отказывает крестьянам в чувстве патриотизма: «Я никогда не слыхал от народа выражений чувств патриотизма, но, напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражения совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма»34.
Справедливость этого наблюдения подтвердили события первой мировой войны, когда русские солдаты из крестьян, демонстрируя чудеса мужества и выносливости в сложнейших условиях (нехватка амуниции, оружия), не могли при этом понять, зачем вообще они воюют, если враг не угрожает непосредственно их родному дому. Солдат сражался только в силу привычки повиноваться: «Прикажут — пойдем»35. И неизбежно, едва слабел голос начальства, солдат-крестьянин переставал подчиняться приказам и дезертировал. Не уступая западному солдату в физических качествах, он не имел свойственного тому гражданского чувства, чувства принадлежности к более широкому сообществу. Генерал Деникин, которому пришлось вплотную столкнуться с этим феноменом, видел его причину в полном отсутствии в армии патриотического воспитания36. Однако трудно сказать, много ли дало бы такое воспитание национального чувства само по себе. Опыт западных стран учит: для того, чтобы преодолеть изолированность крестьян, необходимо вовлечь их в политическую, экономическую и культурную жизнь страны, другими словами — превратить в полноправных граждан государства.
Большинство граждан Франции и Германии были в начале XX века либо крестьянами, либо городскими жителями, отделенными от сельской жизни одним, от силы двумя поколениями. До недавнего времени западноевропейский крестьянин не имел культурного превосходства над русским мужиком. Говоря о Франции XIX века, историк Эжен Вебер рисует картину, хорошо знакомую исследователям России: огромные просторы полей, населенные «дикарями», обитающими в хижинах, отгородившимися от остальных людей, грубыми и ненавидящими чужаков*. Не менее безрадостную картину можно было наблюдать и в других сельских регионах стран Западной Европы. И если к началу XX века европейский крестьянин столь радикально изменился, то произошло это благодаря тому, что на протяжении XIX столетия создавались институты, которые вывели его из сельской обособленности.
* Peasants into Frenchmen. Stanford, Calif., 1982. P. 3, 5, 48, 155—156. «"La patrie", — приводит автор слова французского священника, — прекрасное слово <...> заставляющее волноваться всякого человека, кроме крестьянина» (там же. С. 100). См. об этом также: Zeldin T. France, 1848—1945. Oxford, 1977. V. 2. P. 3.
Воспользовавшись норвежской моделью, можно обозначить следующие институты: церковь, школа, политические партии, рынок, поместье*. К этому следует добавить и частную собственность — для западных ученых явление настолько самоочевидное, что они забывают о его огромной социализирующей роли. Все вышеперечисленные институты были весьма слабо развиты в имперской России.
