Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 3
Во что бы ни играл казацкий батько, грозя Москве, прислуживаясь Турции, живя, по-видимому, душа в душу с татарами, но союз хана с королем на пагубу Москвы не состоялся. Хмельницкий превзошел панов искусством загребать жар чужими руками.
Он платил союзникам не своим, а соседским добром. У него за все и про все отвечал неистощимый богач Лупул, которого он, словно ловкий паук резвую муху, запутал в свою паутину. Но хану было не по душе слишком уже ловкое запутывание такой крупной мухи, которая рвала до сих пор всевозможные паутины. Казаки сделались теперь сильны татарам, и именно тем, что турецкий султан смотрел на казацкую Украину, как на широкий шаг правоверных из-за Дуная в области проклятых Пророком гяуров. От него пришло строгое повеление помогать Хмельницкому, как Стражу Оттоманской Империи. Дружба злого к злому перешла в боязнь, и боязнь родила взаимную ненависть.
Согласно уверению силистрийского баши, Мегмет-Дервиша, Потоцкий думал, что туркам был не по вкусу союз татар с казаками; но турецкий вкус менялся с переменой султанских временщиков. Теперь от Босфора ветер дул в паруса Хмельницкого не хуже того, как в былое время с Низу Днепра. Хмельницкий торжествовал, точно Громобой перед рассчетом с дьяволом. Он был теперь, в полном смысле слова,
И сильных бич и слабых страх,И хищник, и грабитель.
Откуда бы ни произошла сила, она производит явления соответственные.
Поклонники истины поклоняются ей духом и истиною до конца, а поклонники лжи и насилия рабствуют перед всяким успехом, готовые покинуть своего божка при первой неудаче. Хмелю Хмельницкому, этому «сору Речи Посполитой», стали кланяться не одни восточные попрошайки да киевские попы и монахи, но и гордые паны, о которых после Корсунского погрома пела «Муза яростной сатиры»:
Czyli w lem jakic przcdwieeziie wyroki,
Сzy grzcch nasz sprawil i zbyfcek gleboki,
Kicdy bujajac mysla nieba biizka,
Ledwie patrzymy na ziernig juz nizka. [33]
Хмелю Хмельницкому кланялся в злобе своей, и обветшалый, полуразрушенный «глубоким развратом» герой Кумеек, Боровицы, Старца Днепра. Николай Потоцкий послал ему в подарок оправную саблю с уверением, что королевское войско чуждается всякой враждебности. Потом опять писал к нему приятельский лист (list przyjazny), полный выражений расположенности (dobrego аffektu pelen); как об этом уведомлял брата подольский судья, Мясковский. Кисель объясняет нам, почему так делалось, в письме к королю от 26 октября: «Мила нам отчизна и её спокойствие, милы нам староства в Украине». И поэтому он советовал, — хоть бы секретно (chocby tez tacite) склонить Хмельницкого каким-нибудь почетным (zacnym) подарком к возвращению панам казацких захватов. «Ибо власть его такова» (писал почтенный миротворец) , «что казаки должны все сделать, что он велит». Изобретательный Свентольдович предлагал сделать с этой целью почин складчины в Киевском воеводстве, «лишь бы не явно (bule bylo tacitum). Иным способом» (твердил он готовому на всякую низость Яну Казимиру) «невозможно нам ныне свергнуть иго (excutere jugum) Орды в соединении с казаками и всею чернью, а если присоединится к ним турок, то невозможно и никогда».
Политика, оправдываемая горестною необходимостью, велела под Зборовым панам, а с ними и самому Хмельницкому, отдать в жертву татарскому огню и мечу десятки малорусских городов и сел. Политика, внушаемая отсутствием патриотизма, нагибала теперь им гордую выю перед тем, кого безымянный сатирик назвал «презренным сором». Их воспитали многие поколения в убеждении, что наследственная знатность не существует без богатства, а без знатности и богатства не существует и не должен существовать архичеловек, то есть пан и шляхтич. Самая церковь, основанная просветителями и руководителями их на развалинах церкви благочестивой, стояла, по своему римскому происхождению, на принципе, противоположном учению Христа; «царство мое не от мира сего», и в этом смысле правы были наши ревнители «древнего русского благочестия», называя свою веру не восточною, греческою, русскою, православною, благочестивою, а просто верою христианскою, в отличие от римской, латинской, католической, папской, польской. Перечитывая автентические свидетельства о былом, мы находим и такие факты панского поклонения Хмельницкому, что если бы не знали, как создался новый, так называемый христианский Рим, и как он созидал по образу своему и по подобию Польшу, то не верили бы собственным глазам. Дворянин коронного полевого гетмана, Мартина Калиновского, доносил своему пану из Чигирина от 26 ноября 1650 года нижеследующее:
«По по велению вашмости пана, приехав к пану гетману запорожскому, застал я его в Чигирине. Нашел я у него много послов: от его королевской милости — пана Воронича, а от пана Краковского — пана Загоровского. Этот прибыл с подарками. Был и московский посол с просьбой о мире. Взяв от него подарок, (Хмельницкий) отправил его не весьма любезно (именно с тем) что если (казаки) заключат удовлетворительный мир с Речью Посполитою, то зимой обещает быть к ним (Москалям [34]). Волошский митрополит был у него, прося назначить время свадьбы сына его, Тимка. Назначил (ему) время или на русские святки, или после Трех Королей русских. Отправил его весьма дружески, и послал ему что-то тайком (i cos mu skrycie poslal [35]). От князя Димитрия (Вишневецкого), также и от пана русского воеводы (Иеремии Вишневецкого) были послы с подарками и с просьбой — усмирить хлопское своевольство и привести (мужиков) к повиновению. Все это для них сделавши, благосклонно их отправил».
Интересно это письмо и до конца:
«Я только на третий день мог доложить ему поручение вашмость пана. Сперва принял он меня не очень любезно, за то что приехал к нему с пустыми руками (z niczem), и обиняками намекал, что у меня де множество послов польских королей (polskicil krolovv) и чужеземных монархов приезжало, но ни один с голыми руками не приехал. Я оправдывал вашмость пана, что вашмость находитесь в дороге. А вже ж! сказал он мне. Калиновский тепер худий пахолок, да треба його запомогти. К этому пришил он короля его милость. Король допевняецця в мене правосуддя, а сам його не чинить. Нехай же знає король його милость и Рич Посполитая: коли мени його милость король на сьому сейми Чаплинського не выдаст, до я буду його шукати в Варшави и Гданському, и вже не я його, а вин мий. Потом, обращаясь ко мне, сказал: Скажи ж вид мене пану Калиновському и князеви (Любомирскому): коли хочуть миру, дак нехай мени його видають: бо як тепер вас зачну до й скинчу. В мене татаре, волохи, мултяне, венгры: як вас тепер почну, до вже вична память... Благоволите же ваша милость судить, желает ли этот человек мира? Дело верное, что весной наступит всею силою, не дожидаясь военного времени. Он и так уж говорит: коли справди воювати».
Хмельницкий постоянно находился в противоречии с самим собою: то действовал он по внушению своего мстительного и ревнивого сердца, то внимал голосу практического ума, для обеспечения себя и своего семейства среди домашних завистников, среди разогорченных им панов, среди сторонних соискателей господства в Малороссии. Готовясь преследовать Чаплинского до отдаленнейших пределов Польши, он в то же самое время угождал великим панам, даже Потоцкому и Вишневецкому, а взволнованным им палиям, колиям, резунам и всяким иным истребителям панского кодла вещал своими универсалами точно сердитый Нептун бурным ветрам: «Я вас!»
Такой универсал (от 3 русского октября) был им разослан из Ямполя. В нем объявлял он, «как старшине, так и черни, товариществу войска его королевской милости Запорожского, как меж мещанам и селянам, подданным усим в воеводстви Киевським знайдуючимся», что в нынешнее время, когда пешее войско казацкое выступало в Волошскую землю, некоторые из принадлежащих к «подданству», не будучи панам своим послушными и доброжелательными, напротив будучи их неприятелями, «много шляхты, панов своих, потопили, поубивали», и теперь, не оставляя своего замысла, посягают на жизнь панов и не хотят быть послушными, а затевают бунты и своеволие. Посему, если бы явились еще такие своевольники, которые бы покушались на жизнь господ своих и не хотели им повиноваться, то чтобы таких своевольников сами паны, вместе с казацкими полковниками, белоцерковским или киевским, строго и даже смертью карали. Те же (писал Хмельницкий), которые кровь христианскую невинную пролили и мир нарушили, не избегнут «горлового каранья, якож и тут за тое не одного на горло скарали есмо».
С своей стороны хан колебался между Хмельницким и Яном Казимиром, между казаками и панами. Сперва он ластился к панам, сулил им завоевание Московского Царства, уверял, что казаки — их покорные слуги; теперь вошел в свою роль посредника между ними, и заговорил с королем угрожающим тоном судьи.
Угрозы хана и самого Хмельницкого привели польско-русских панов к необходимости созвать и в 1650 году чрезвычайный двухнедельный сейм. Окружавшие короля сенаторы и другие сановники шумели о казацкой дерзости, о пренебрежении Хмельницкого к королю и Речи Посполитой, о претерпеваемых шляхтою в Украине обидах и убийствах, о стремлении казацкого гетмана расторгнуть с Польшею последнюю связь и создать отдельное гетманство под протекцией султана. Были между ними такие, что, помня опасности последней войны, домогались всячески мира и доказывали, что силы Речи Посполитой слабы, тогда как её бунтовщики сделались могущественны турецкою протекцией; но большая часть представителей шляхетского народа, как в столице, так и в провинциях, взвешивая прошедшее и будущее, пришла к убеждению, что — или Речь Посполитая должна погибнуть, или казаки... Не приходило панам тогда в голову, что должны были неизбежно исчезнуть обе соперничающие республики: панская потому, что и без казаков сама собой губила свою общественность и государственность, а казацкая — потому, что не имела ни общественности, ни государственности.
