Арлен Блюм - От неолита до Главлита
Совершенно нетерпимым было отношение к «нездоровой эротике» и ненормативной лексике, под которые подводились абсолютно невинные вещи. Ещё Пушкин в своей фривольной (и не рассчитанной на публикацию) сказке «Царь Никита и сорок его дочерей» задавал себе иронический вопрос: «Как бы это изъяснить, чтоб совсем не рассердить богомольной важной дуры, слишком чопорной цензуры?» Советская цензура в этом смысле давала старой сто очков вперёд (кстати, Р. В. Иванов-Разумник в письме к своему издателю П. Витязеву в 1923 году процитировал пушкинские строки, заменив слово «богомольной» словом «большевицкой»)[137]; крайний пуританизм, которым всегда отличалась российская цензура, в советское время был доведён уже до предела. Так, в частности, запрещены были пять изданий впервые напечатанного в 1925 году романа Вениамина Каверина «Девять десятых судьбы» как произведения, «опошленного определёнными выражениями», и ряд других довольно безобидных в этом смысле книг. Единственный, пожалуй, случай, когда действия главлитчиков можно хоть как-то понять и объяснить, — это запрет ими действительно «слишком откровенных» книг Мих. Кузмина, особенно его «Занавешенных картинок» с рисунками Вл. Миклашевского, изданных в Петрограде в 1920 году (на титульном листе местом издания указан Амстердам, но это — издательская мистификация)[138].
Если говорить о хронологии книг, запрещённых по «содержательному признаку», то подавляющая их часть вышла в двадцатые годы, когда цензура ещё позволяла себе некоторый «либерализм». Позднее ей велено было исправить собственные огрехи…
Театр абсурда на подмостках спецхрана
Собирая материалы для индекса запрещённых произведений отечественных писателей двадцатого века[139], я должен был сплошь просмотреть десятки главлитовских «Сводных списков», выходивших под грифом «Секретно» или «ДСП» (для служебного пользования). Одни только сухие библиографические данные уже сами по себе поражают воображение, создавая впечатление какого-то сюрреалистического бреда.
Представим себе фантастическую ситуацию: так называемый «простой», или «широкий», читатель в начале восьмидесятых годов попадает в спецхран и начинает просматривать отдел художественной литературы по алфавиту авторов, фамилии которых начинаются, скажем, на литеру «Б». Многое для него будет совершенно непонятным: он подумает, что попал в какой-то театр абсурда. Вначале он встретит все книги расстрелянного И. Э. Бабеля, издававшиеся в двадцатые-тридцатые годы; вслед за ними — ряд изданий «неприкасаемого» в своё время, а затем в середине тридцатых годов попавшего в партийную опалу Демьяна Бедного, позволившего, оказывается, в ряде фельетонов («Слезай с печки» и др.) «публичное охаивание русского народа и его истории»; рядом — стихотворные сборники двадцатых годов правоверного комсомольского трубадура А. И. Безыменского, очутившиеся здесь за то, что некоторые из них выходили с предисловием Троцкого. Далее он увидит два издания книги А. Белинкова о Тынянове, вышедшие в 1960–1962 годах, поскольку автор через несколько лет эмигрировал, да и вообще вёл себя нехорошо, выпустив за рубежом знаменитую книгу о Юрии Олеше «Гибель и сдача советского интеллигента». За ними читатель с удивлением обнаружит пять стихотворных сборников Фёдора Белкина, прославляющих партию и счастливую колхозную жизнь: оказывается, необдуманно показавшись в конце пятидесятых годов на телевидении, этот автор был тотчас же разоблачён как предатель и каратель, лично расстреливавший в Белоруссии партизан и евреев.
Идём по алфавиту дальше… Андрей Белый с очерками «Ветер с Кавказа», воспоминаниями «Начало века» и книгой «Мастерство Гоголя»: первая попала в спецхран только за то, что автор упоминает о встречах в Тбилиси с грузинскими поэтами Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе (первый покончил с собой накануне ареста в 1937 году, второй расстрелян тогда же), а также с погибшим Всеволодом Мейерхольдом; вторая и третья — за предисловия к ним Л. Каменева. Рядом — книга «Говорит Ленинград» Ольги Берггольц, конфискованная за «чувство обречённости и пессимизма»: изображённые в стихах страдания, голод, повальная смерть ленинградцев — всё это не вписывалось в парадно-фанфарный героизм, предписанный начальством.
За книгой Ольги Берггольц обнаружит читатель первое издание сборника статей Александра Блока «Россия и интеллигенция. 1907–1918», вышедшее в Москве в 1918 году. В дальнейшем, надо сказать, эти статьи печатались более или менее свободно (по крайней мере — в полных собраниях сочинений), но книгу, по-видимому, погубил гриф эсеровского издательства «Революционный Социализм», помещённый на титульном листе вместе с лозунгом этой партии: «В борьбе обретёшь ты право своё!».
Рядом — книга прозаика Н. В. Богданова «Первая девушка. Романтическая история» с пометкой Главлита: «Все издания» (она выходила дважды в издательстве «Молодая гвардия» в 1929 и 1933 годах). В ней затронута уже упоминавшаяся очень модная в литературе конца двадцатых годов тема половой распущенности в комсомольско-молодёжной среде. В начале тридцатых партия приказала эту вечную тему «закрыть» и объявить несуществующей. Читатель, может быть, вспомнит слова некоей дамы, уже в годы «перестройки» авторитетно заявившей по телевидению: «Секса в нашей стране нет!» Между прочим, это не было её открытием: в конце двадцатых годов, когда вышла книга Богданова, Луначарский заявил на одном из писательских собраний, что половой вопрос в СССР «окончательно решён», в связи с чем появилась забавная эпиграмма:
Луначарский сказалТак, что ахнул весь зал:«Нет у нас полового вопроса!»,А вопрос половойПокачал головой,Не поверил словам Наркомпроса[140].
Идём дальше и видим на полках все зарубежные издания книг нобелевского лауреата Иосифа Бродского: до эмиграции он не смог выпустить на родине ни одной. Наконец, завершают этот ряд книги другого (и первого по литературе) русского нобелевского лауреата — Ивана Алексеевича Бунина, выходившие некоторое время в советской России в двадцатые годы, но главным образом — в русских эмигрантских издательствах Парижа и Берлина.
В этом ряду не упомянуты ещё десятки книг писателей, фамилии которых начинаются на ту же самую букву. Среди них, в частности, однотомник Эдуарда Багрицкого, изданный в 1934 году и конфискованный всего за одну стихотворную строчку: «кони Примакова», так как комкор В. М. Примаков был арестован и расстрелян в 1938 году по делу так называемого «военно-фашистского заговора»; «все произведения» (такова резолюция Главлита) Григория Белых, погибшего в ГУЛАГе в 1938 году, автора (совместно с Л. Пантелеевым) знаменитой в своё время «Республики Шкид». Не избежала такой же участи даже вполне безобидная крошечная книжечка Л. Ю. Брик «Щен. Из воспоминаний о Маяковском» (Молотов, 1942, запрещена в том же году местной цензурой) — маленький рассказ о любимой собаке Л. Ю. Брик и В. В. Маяковского, адресованный, скорее всего, детям. Цензоры, должно быть, увидели в этом невинном рассказе «принижение образа великого поэта», поскольку в нём опубликованы шутливые записки, письма и забавные рисунки Маяковского. Тем самым они предвосхитили случившийся спустя шестнадцать лет, в 1958 году, разгром редакции «Литературного наследства», выпустившей 65-й том серии под названием «Новое о Маяковском» с включением упомянутых писем и рисунков. По мнению Отдела пропаганды ЦК КПСС, «содержание тома вызвало возмущение советской общественности, (…) чувство протеста у читателей, любящих Маяковского как великого поэта революции», а «буржуазная пресса использует эту книгу в целях антисоветской пропаганды…»[141]
Излишне, по-видимому, говорить, что в этом ряду читатель обнаружит все без исключения книги писателей трёх волн русской эмиграции. Знакомство с другими буквами алфавита общей картины принципиально не изменит…
* * *Мартиролог убитых режимом произведений русской (и не только русской!) литературы с трудом поддаётся исчислению. Запрет тех или иных произведений порождал постепенно эффект цепной реакции, или снежного кома. Политика тотального «библиоцида», неуклонно проводившаяся с 1917 года, привела к поистине ужасающим результатам: её последствия чувствуются до сих пор и, возможно, будут сказываться ещё долгое время. Замечательно сказал об этом Иосиф Бродский в предисловии к тому «Избранной прозы» Марины Цветаевой, вышедшему на русском языке в Нью-Йорке в 1979 году:
«Теоретически достоинство нации, уничтоженной политически, не может быть сильно унижено замалчиванием её культурного наследия. Но Россия, в отличие от других народов, счастливых существованием законодательной традиции, выборных институтов и т. п., в состоянии осознать себя только через литературу, и замедление литературного процесса посредством упразднения или приравнивания к несуществующим трудам даже второстепенного автора равносильно генетическому преступлению перед будущим нации».
