Ю Фельштинский - Вожди в законе
Поскольку первый документ датского консульства датирован 15 июня, а второй -- 17-м, правильно предположить, что письменный ответ германского посольства на запрос датчан был дан 16 июня, сразу после получения датского запроса, и преследовал гуманные цели: в германском посольстве решили посчитать неведомого графа Роберта Мирбаха родственником германского посла в надежде, что это облегчит участь несчастного австрийского офицера и он будет немедленно освобожден, тем более, что выдвинутые против него обвинения казались Рицлеру несерьезными. Причастность же германского посла к делу "племянника" ограничилась, видимо, данным им разрешением зачислить Роберта Мирбаха в родственники.
В германском посольстве о деле уже забыли. В датском -- ожидали освобождения Роберта Мирбаха из ВЧК. Но прошло больше недели, а Роберта Мирбаха не освобождали. Тогда 26 июня генеральный консул Дании Гакстгаузен обратился в ВЧК с официальной просьбой "освободить из-под ареста австрийского военнопленного графа Мирбаха при условии гарантии со стороны консульства о том, что упомянутый граф Мирбах по первому требованию впредь до окончания следствия [по делу Ландстрем] явится в Чрезвычайную Комиссию"(26).
Однако просьба Гакстгаузена удовлетворена не была. И не случайно: "дело племянника посла" легло в основу досье против германского посольства и лично посла. Основной уликой в руках Блюмкина стал документ, подписанный (добровольно или по принуждению) Робертом Мирбахом: "Я, нижеподписавшийся, германский подданный, военнопленный офицер австрийской армии Роберт Мирбах, обязуюсь добровольно, по личному желанию" сообщить ВЧК "секретные сведения о Германии и германском посольстве в России"(27).
Правда, ни австрийский офицер, ни хозяйственник Смольного не мог считаться "германским подданным" и сообщить чекистам секретную информацию о Германии и германском посольстве в России. Именно по этой причине при переиздании "Красной книги ВЧК" Политиздатом в 1989 году редактор тома проф. А. С. Велидов исправил "германский" на "венгерский", наивно полагая, что чекистами была сделана случайная ошибка(28). Между тем речь шла явной фабрикации. Само "обязательство" было написано на русском одним человеокм. Подпись на русском и немецком -- другим. Г. Аронсон в книге "На заре красного террора" (Париж, 1929) утверждает, что в этой немецкой подписи графом была сделана ошибка, что по мнению Аронсона трудно объяснить иначе как незнанием "племянником" немецкого языка. Возможно, однако, что Роберт Мирбах вообще этого документа не видел, не читал и не подписывал, а подпись подделали сами чекисты. Подписанного текста "обязательства" на немецком языке вообще не существовало.
Все это заставило заволноваться немцев. Германский посол отрицал теперь родственную связь с Робертом Мирбахом, а в фабрикации "дела" усматривал провокацию. О суете чекистов вокруг германского посольства и о заведенном деле теперь знали даже в Берлине. И вскоре после убийства Мирбаха в советском полпредстве в Германии стало известно, "что германское правительство не сомневается, что граф Мирбах убит самими большевиками"(29). "Покушение готовилось заранее, -- сообщило тогда же в Берлин германское посольство в Москве. -- Дело об австрийском офицере Роберте Мирбахе было только предлогом для работников ВЧК проникнуть к послу кайзера"(30). Сам Блюмкин, однако, отрицал это, утверждая, что "вся организация акта над Мирбахом была исключительно поспешная и отняла всего два дня, промежуток времени между вечером 4-го и полднем 6 июля". Блюмкин привел косвенные тому доказательства: утром 4 июля он передал заведующему отделом по борьбе с контрреволюцией Лацису дело арестованного в середине июня Роберта Мирбаха. "Таким образом, вне всякого сомнения, -- продолжал Блюмкин, -- что за два дня до акта я не имел о нем" представления. Кроме того, как утверждал Блюмкин, его работа в ВЧК по борьбе с немецким шпионажем, "очевидно в силу своего значения, проходила под непосредственным наблюдением" Дзержинского и Лациса, а обо всех своих мероприятиях, как, например, "внутренняя разведка" в посольстве, Блюмкин, по его словам, "постоянно советовался" с президиумом ВЧК, с заместителем наркома иностранных дел Караханом и с председателем Пленбежа Уншлихтом(31).
Однако противоречия в германском донесении и показаниях Блюмкина нет. Вечером 4 июля в заговор вовлекли Блюмкина, но подготовка всего мероприятия могла начаться раньше, в первых числах июня, когда Блюмкину поручили заняться фабрикацией "дела" против германского посольства, отстранив по инициативе большевиков, прежде всего Лациса, от всей остальной работы, чтобы Блюмкин мог сосредоточиться на одном деле. О том, что в планы стоящих за спиной Блюмкина противников Брестского мира входило убийство, Блюмкин мог не знать до вечера 4 июля, причем его заявление о том, что он работал под непосредственным наблюдением Дзержинского и Лациса, при консультациях с Караханом и Уншлихтом, лишний раз убеждает, что к убийству Мирбаха мог быть причастен кто-то из большевиков.
После убийства Мирбаха Дзержинский попробовал снять с ВЧК ответственность за смерть германского посла. Он утверждал, что в самом начале июля (непонятно, когда именно) Блюмкин был отстранен от ведения дела Роберта Мирбаха. Основанием для отстранения Блюмкина Дзержинский назвал жалобу на произвол Блюмкина, с которой пришли к Дзержинскому за несколько дней до убийства посла Осип Мандельштам и Лариса Рейснер (жена Раскольникова). Впрочем, эту часть показаний Дзержинский начал с неточности. Для придания веса разговору о произволе Блюмкина Дзержинский представил все так, будто с жалобой приходил сам нарком Раскольников, а не его жена. Между тем, Раскольников только устраивал встречу Мандельштама и Рейснер(32).
Дзержинский показал, что примерно за неделю до покушения им от Раскольникова и Мандельштама были получены сведения о злоупотреблении Блюмкиным властью -- возможностью подписывать смертные приговоры. Когда услышавший об этом Мандельштан "запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать". Сразу же после разговора с Мандельштамом и Рейснер Дзержинский на собрании в ВЧК предложил, по показаниям Дзержинского, "отдел контрразведки распустить, а Блюмкина пока оставить без должности", до получения объяснений от ЦК ПЛСР(33).
На снятие Блюмкина с работы указывал также Лацис, подчеркивавший (правда уже после убийства Мирбаха), что "особенно недолюбливал" Блюмкина и "после первых жалоб на него со стороны сотрудников решил его от работы удалить". За неделю до 6 июля, показывал Лацис, Блюмкин в отделе уже не числился, "ибо отделение было расформировано по постановлению Комиссии, а Блюмкин оставлен без определенных занятий", причем в протоколах заседаний президиума ВЧК должна была быть о том соответствующая запись. Тем не менее в показаниях Лациса Блюмкин назван "заведующим секретным отделом", а не "бывшим заведующим". Выписки из протоколов об исключении Блюмкина "Красная книга ВЧК" не опубликовала, а, наоборот, взяла Блюмкина под свою защиту: убрала из книги компрометирующий лично Блюмкина материал. В заметке "От редактора" указывалось, что "показания Зайцева вовсе не поместили" в виду того, что "свидетель говорит исключительно о личности Якова Блюмкина, причем факты, компрометирующие личность Блюмкина, проверке не поддаются", а "несколько строк из показаний Ф. Э. Дзержинского" опущены, так как передают "рассказы третьих лиц о том же Блюмкине, также не поддающиеся проверке". Большевикам важно было представить Блюмкина (с 1920 года -- коммуниста) не анархистом-авантюристом, а дисциплинированным членом левоэсеровской партии, совершившим террористический акт по постановлению ЦК ПЛСР.
Расформирование за несколько дней до убийства Мирбаха отдела "немецкого шпионажа" не может казаться случайным. Похоже, что речь шла о простой формальности: Блюмкин выполнял ту же работу, что и раньше. 6 июля в 11 часов утра он получил у Лациса из сейфа дело Роберта Мирбаха, чего, конечно же, никак не могло бы произойти, если бы Блюмкин был отстранен от работы(34). Скорее права Н. Мандельштам, вспоминающая, что "жалоба Мандельштама на террористические замашки Блюмкина" была оставлена без внимания. "Если бы тогда Блюмкиным заинтересовались, -- продолжает она, -- знаменитое убийство германского посла могло бы сорваться, но этого не случилось: Блюмкин осуществил свои планы без малейшей помехи"(35).
Блюмкиным не заинтересовались, так как это было не в интересах Дзержинского. Последний, видимо, знал о готовившемся покушении на Мирбаха уже потому, что дважды об этом извещало его германское посольство. Так, примерно в середине июня представители германского посольства сообщили Карахану и через него Дзержинскому "о готовящемся покушении на жизнь членов германского посольства". Дело было передано для расследования Петерсу и Лацису. "Я был уверен, -- показал позднее Дзержинский, -- что членам германского посольства кто-то умышленно дает ложные сведения для шантажирования их или для других более сложных целей". 28 июня Карахан передал Дзержинскому "новый материал, полученный им от германского посольства, о готовящихся заговорах". Дзержинского, однако, заинтересовали не заговорщики, а имена информаторов германского посольства; и председатель ВЧК сказал германским дипломатам, что, не зная имен информаторов, не сможет помочь посольству в разоблачении готовящихся заговоров. Не удивительно, что Рицлер был после этого убежден, что Дзержинский смотрит "сквозь пальцы на заговоры, направленные непосредственно против безопасности членов германского посольства". Но поскольку Дзержинскому было важно узнать об источнике сведений "о готовящихся покушениях" (т.е. об источнике утечки информации), он через Карахана договорился о личной встрече с Рицлером и Мюллером. Во время состоявшегося разговора Рицлер указал Дзержинскому, что "денег дающие ему сведения лица от него не получают" и информаторам своим он поэтому доверяет. Дзержинский возразил, что "могут быть политические мотивы" и что "здесь какая-то интрига", имеющая целью помешать ему найти "настоящих заговорщиков, о существовании которых, на основании всех имеющихся" данных он не сомневался. "Я опасался покушений на жизнь гр. Мирбаха", показал Дзержинский, но "недоверие ко мне со стороны дающих мне материал связывало мне руки".
