Что такое историческая социология? - Ричард Лахман
В анализах Селеньи и соавторов мобильность и порождение неравенства представляют собой комплексный и контингентный процесс. Со сменой политической среды изменяется и цель, к достижению которой стремится любой индивид. Там, где партийный пост некогда являлся определяющим фактором материальных вознаграждений, власти и престижа, открывшийся частный сектор создал новый путь наверх и новый набор вознаграждений: деньги без власти и меньший престиж, чем давал партийный пост. Как только партийное правление рухнуло и пост в номенклатуре перестал считаться чем-то особенно престижным, то же самое произошло и с защищенностью подобных постов, и с благоприятными возможностями для дальнейшего подъема.
Как только известные пути к мобильности изменились, произошло сращивание изменчивых частных расчетов членов партии и средних страт, которое привело к появлению новых оснований для противостояния государственному социализму. «Это была действительно новая технократическая элита, а не те диссидентствующие интеллектуалы, с которых начались требования второй экономической реформы» в 1980-х годах (King and Szelenyi, 2004, р. 120). Технократы с их расчетом и чутьем, устроившиеся в полуприватизированных государственных фирмах и рассчитывавшие воспользоваться благоприятными возможностями в случае дальнейшей приватизации этих фирм, стали политической силой. Технократы бросили вызов легитимности партийного правления. Как показывают Эял, Селеньи и Таунсли, в странах Восточной Европы этот процесс не был единообразным. В тех странах, где экономическая либерализация ушла дальше уже в 1960-1970-х годах, технократическая элита была многочисленнее и у нее был более реалистичный шанс получить выгоду от рывка к дальнейшей либерализации. Вот почему в Венгрии и Польше этот политический сдвиг произошел главным образом за счет внутренних сил, тогда как в других странах Восточной Европы партийное правление и государственный социализм внезапно обрушились в 1989 году, когда горбачевский Советский Союз отозвал свою поддержку устаревших партийных режимов и подтолкнул их к скорейшему реформированию.
Крах государственного социализма открыл новые возможности для мобильности и развития структур неравенства после 1989 года. Вероятность получения членами средних страт выгоды от расширения уже либерализованных экономик в Венгрии и Польше была больше, чем где-либо еще в Восточной Европе. При отсутствии в остальных странах Восточной Европы и в России уже существующего прочного и жизнеспособного частного сектора пути наверх были гораздо более фрагментированными. «В России технократии не только не удалось сместить бюрократическую элиту. Применительно к этому случаю едва ли вообще можно говорить о различии между технократией и бюрократией» (Eyal, Szelenyi, and Townsley, 1998, p. 167). Эял и соавторы приходят к выводу, что восточноевропейские государства были ближе к этой российской действительности, нежели к образцу Венгрии и Польши, и поэтому партийные функционеры на Востоке имели больше возможностей для участия в «политическом капитализме», обогащаясь за счет присвоения государственных активов, а не за счет создания новых предприятий, самостоятельно или совместно с инвесторами из Западной Европы. Поэтому элиты в Восточной Европе тоже практиковали иную политику — они стремились усилить те государства, в которых занимали посты и из которых могли извлекать выгоду.
Селеньи и его коллегам удалось объяснить межстрановую вариативность неравенства за десятилетие ускоренных структурных изменений. Пользуясь языком Тилли, можно сказать, что они показывают, как изменение государственного курса создало благоприятные возможности для включения номенклатуры среднего и более высокого уровней в новые формы эксплуатации и аккумулирования, подобно тому, как для флорентийской элиты, описанной Эмай, такие возможности создал захват тосканской деревни, а для крестьян-середняков на краткий срок до наступления сталинской коллективизации — революция 1917 года. Хотя Селеньи и соавторы смогли установить характеристики тех, кто извлек выгоду из данных возможностей (и тех, кто не смог и оттого ниспал в более низкие страты), их главным достижением является то, что они показали, как сопряжение отдельных усилий вылилось в давление на государство и на предприятия и произвело дальнейшее изменение в структуре возможностей. Несмотря на то что их труд заимствует некоторые аспекты методологии «достижения статуса» и успешно отвечает на вопросы исследователей, занимающихся изучением «достижения статуса», он является полностью историческим, поскольку показывает, как взаимодействовали между собой критерии стратификации, индивидуальные качества, признаваемые системой стратификации, и структуры, которые устанавливали размер и распределение вознаграждений, определяя тем самым величину, направление и хронологию исторического изменения. Селеньи и соавторы показывают, сколь значительную роль сыграла политика в увеличении неравенства в странах бывшего советского блока. Подход Селеньи и его соавторов и подходы Шанина и Эмай, так же как и теоретический каркас Тилли, предлагает модели того, как можно конструировать историческое объяснение в отношении увеличения неравенства в США и других странах за последние десятилетия. Эти исторические социологи признают то, что игнорируют исследователи «достижения статуса» — что неравенство создается в основном масштабными политическими процессами и изменениями, как правило, в моменты перехода. Историческая социология уделяет большое внимание темпоральным и географическим различиям, а не просто принимает некую универсальную теорию, основывающуюся на опыте США. Неравенство сказывается на индивидах, но создают его крупные социальные силы, по-разному проявляющиеся в каждую историческую эпоху.
ГЛАВА 7. ГЕНДЕР И СЕМЬЯ
На протяжении большей части человеческой истории социальные акторы идентифицировали себя не в качестве отдельных лиц, а в качестве членов семей или родственных групп. По словам Уолли Секкома, «Люди готовы пожертвовать многим, лишь бы ничто не угрожало непрерывности существования, чести и жизненному уровню их семей <…> В домашнем окружении индивиды до сих пор действуют своекорыстно, но их жестко ограничивает их положение в семье и необходимость поддерживать тесные узы» с другими членами семьи (Seccombe, 1992, р. 23). Именно поэтому незавершенность социологических и исторических анализов обусловлена той мерой, в какой им не удается показать, как семейная идентичность сказывалась на лояльности, интересах и расчетах социальных акторов. Дело здесь не только в том, чтобы сделать предметом изучения женщин самих по себе, но также и в
