Петер Хенн - Последнее сражение. Воспоминания немецкого летчика-истребителя. 1943-1945
– Вы возьмете меня с собой? – спросила она.
Я задумался и пришел к выводу, что это невозможно. Очевидно, я мог разместить ее сзади в автомобиле и спрятать под одеялом. Но предположим, что меня остановил бы патруль. Это было слишком опасно. А потом, что я делал бы с ней, когда вернулся?
Я с остановками произнес:
– Ну, будь разумной, моя девочка. С деньгами, что я дал тебе, ты сможешь купить кое-что для своего удовольствия. Я думаю, что немного моющих средств было бы хорошим приобретением. В любом случае я не могу взять тебя с собой. Иди и найди свой табор. Если же ты останешься со мной, то должна будешь ждать, а я уверен, что ты слишком многого хочешь. Хотя в нашей квартире замечательная ванна… Нет, я несу вздор. Я должен вернуться в штаб, и я действительно не нуждаюсь в тебе.
Если посмотреть на нее, то можно было подумать, что она в самом деле несчастна. Я почувствовал, что должен сказать нечто хорошее.
– Ты, конечно, самая прелестная девушка, которую я встретил за долгое время. Если бы это произошло до того, как я… – Я резко остановился. – Теперь до свидания, я уезжаю.
Я сел в автомобиль и выехал из подворотни. Девушка сделала за мной несколько шагов, опустив руки и следя за тем, как я выруливаю. Вскоре я потерял ее из виду.
Немного позже в столовой штаба я заказал себе завтрак. Когда я закончил есть, ординарец принес счет:
– Это будет сто лей, герр лейтенант.
Моего бумажника нигде не было. Поиски и ощупывания оказались бесполезными. Он пропал. Я начинал все больше и больше нервничать. В конце концов, смущенно вздохнув, я сказал ефрейтору:
– Эта маленькая грязнуля обокрала меня.
– Прошу прощения, герр лейтенант?
– Хорошо… Да, я потерял свой бумажник.
Я сжал кулаки, чтобы удержать себя в руках и не ударить в грязь лицом. Я должен был оставить свой адрес и обещать прислать деньги, которые задолжал, со следующим же курьером.
Тем же вечером я вернулся домой в совершенно отвратительном настроении.
Глава 16. Эскадрилья самоубийц
В Италии линия фронта проходила теперь к северу от Рима, а нефтепромыслы Плоешти были в огне. Наша истребительная группа металась по кругу между Румынией, Болгарией и Сербией, отдельные звенья распылялись во всех направлениях. Бомбардировщиков же из Фоджи становилось все больше.
Ситуация в Германии становилась все более и более запутанной, а на Западном фронте со дня на день ожидалась высадка союзников.
Однажды, когда так случилось, что вся группа целиком была в Нише, ко мне подошел Зиги.
– Старик собирает совещание.
Наш командир был очень бледен и смотрел на своих пилотов, входящих в его канцелярию.
– Мальчики, – сказал он, – у меня есть некоторые новости для вас. Сегодня я получил из министерства авиации распоряжение. Они формируют для противовоздушной обороны рейха специальные авиагруппы, составленные из добровольцев. Вы все знаете, что положение очень серьезное. Мы просто должны продержаться, пока на сцене не появится новое оружие. Четырехмоторные бомбардировщики слишком многочисленны, а число побед, одерживаемых люфтваффе, продолжает уменьшаться. Рейхсмаршал приказал, чтобы были сформированы подразделения смертников[146].
Он замолчал, а я искоса посмотрел на Зиги.
– Каждая истребительная группа должна предоставить двух добровольцев, – продолжил он. – Но возможно, будет лучше, если я прочитаю вам текст приказа.
Он повозился в своих бумагах, вытащил листок и начал читать:
– «Бесстрашные пилоты, готовые рисковать жизнью за свою немецкую Родину…» Хорошо, мы можем это пропустить. Короче говоря, речь идет о следующем. Те, кто станут добровольцами, получат дополнительное денежное содержание, более высокую оплату за летное время, дополнительный паек, а также сигареты и вино, сколько они захотят. Вероятно, их переучат на «Фокке-Вульф-190», и они должны будут возвращаться из каждого вылета по крайней мере с одной победой на своем счету. Не имеет никакого значения, как она будет достигнута. Обязательно только одно: «чтобы они сбивали союзнические самолеты. Когда они исчерпают свой боекомплект, то предполагается, что лучший способ одержать победу состоит в том, чтобы протаранить врага, что все еще дает шанс выпрыгнуть с парашютом. Самый эффективный метод – это зайти противнику в хвост и попытаться разбить его рули своим винтом и крылом. Если пилот потеряет во время этой попытки оба крыла, то у него есть девяносто шансов из ста уцелеть в фюзеляже и падать вместе с ним. Выпрыгнуть с парашютом возможно всегда. Или же пилот может сверху «посадить» свой «ящик» на крыло бомбардировщика. Крыло оторвется, и бомбардировщик войдет в штопор. В этом случае есть множество возможностей выпрыгнуть с парашютом.
Старик сделал паузу. Зиги и я переглянулись.
– Еще одно, – продолжил он. – Приказ запрещает быть добровольцами командирам групп и эскадрилий. Они часть общей структуры и необходимы на своем месте. Далее в циркуляре говорится, что добровольцами позволят стать только тем, кто потерял свою семью в результате бомбежек.
Я стиснул зубы.
«Прелестный способ преодолеть наши трудности, – подумал я. Просто таранить их. И все потому, что наше оружие неэффективно и наши истребители бесполезно расходуют свой боекомплект в дуэли с эскадрильями «Крепостей». Американцы – не дураки, они установили на крыльях своих четырехмоторных самолетов дымовые сигнальные ракеты. Как только мы стреляем в них, они заставляют нас думать, что они горят. Зная, что истребители должны экономить боекомплект, они рассчитывают, что мы прекратим преследование, как только решим, что подбили их. Бомбардировщик летит, оставляя за собой шлейф черного дыма, но четверть часа спустя ракета выгорает, и он спокойно продолжает свой путь, в то время как истребитель должен атаковать снова, и так далее. И теперь они[147] предлагают нам совершить самоубийство. Сделать харакири».
Зиги продолжал пристально разглядывать стену. Вальтер опустил голову, Гюнтер молчал. Все мы думали: «Это начало конца».
– Имеются ли добровольцы? – спросил Старик.
«Обдумай это, Хенн, – сказал я сам себе. – Обдумай это. Дополнительная плата, вино, табак, и кто знает, не могли бы найтись среди женского персонала люфтваффе… Dulce et decorum est pro patria mori»[148].
– Ну, парни. Есть добровольцы?
Стояла гробовая тишина. Вы могли бы услышать, как падает пылинка.
Полная, слегка враждебная тишина. Мы все сидели сжав губы и опустив головы. Я вспомнил столкновение, которое видел над Нойбибергом, когда Me-109 во время учебной атаки врезался в «Хейнкель-111». А теперь нам предлагали повторить это. Уже специально. Когда магазины и пулеметные ленты опустеют, вы должны будете нацелить свой собственный самолет и приближаться к бомбардировщику сзади все ближе и ближе, в то время как его хвостовой бортстрелок будет держать вас в прицеле и расстреливать. Не имея никакой другой защиты, кроме ветрового бронестекла и двигателя, вы должны приближаться на двадцать, десять, пять метров, с широко открытыми глазами и крепко сжимая ручку управления, под огнем сотен спаренных пулеметов соединения «Крепостей». А затем таранить ближайший самолет. Другими словами, у вас 90 шансов из 100 на то, чтобы погибнуть. И в довершение всего этого, именно те, кто потеряли свои семьи в ходе бомбежек, особенно поощрялись для выполнения этих воздушных таранов.
Командир группы нарушил тишину и, понизив голос, сказал:
– У вас есть двадцать четыре часа, чтобы обдумать это. Завтра в восемь часов вечера я буду ждать в своей канцелярии двух добровольцев.
Немного позднее Зиги и я сидели в нашей комнате, ощущая крайнее волнение. Внезапно он выпалил:
– Хенн, ты пойдешь добровольцем?
– Я не знаю. То, что они просят от нас, повлечет за собой ужасные человеческие и материальные потери. Кто-нибудь это понимает? Ты действительно думаешь, что если мы все бросимся на союзнические бомбардировщики и люфтваффе начнут сбивать «Крепости», то это остановит их налеты? Узнать ответ на этот вопрос легко. На каждый немецкий самолет противник имеет десять. Немец таранит бомбардировщик, и что происходит? На следующий день того могут заменить девять других. Этого достаточно, чтобы мы были полностью уничтожены. Скажи мне, какой прок в подобной жертве?
– В подобных случаях, Хенн, нельзя задавать вопросы или стремиться узнать причины, отчего и почему. Ты вступаешь в бой не раздумывая и входишь в историю.
– Замолчи. Мы живем в двадцатом столетии или нет? Только избавь меня от идеи, что твое имя сохранится для потомков. Никто не будет иметь даже самого маленького интереса к нам. Никто – ты понимаешь это? Будет ли тебе какой-нибудь прок от того, что твое имя будет написано на металлической мемориальной доске: «Здесь лежит Зиги – воздушный герой»? Какую пользу от этого получат твои родители или девушка, которая два раза в неделю пишет тебе на розовой бумаге? Или немецкий народ? Особенно если завтра пропорция будет не десять к одному, а лишь девять к одному.
