Петр Толочко - Русские летописи и летописцы X–XIII вв.
Нет сомнения в том, что эти взволнованные слова о драматических последствиях поражения новгород-сиверских дружин на Каяле принадлежат одному автору. Также как и благочестивые заклинания, что эти испытания посланы Богом за грехи.
Первая часть: «Се возда ми Господь по безаконию моему и по злобѣ моей на мя, и снидоша днесь грѣси мои на главу мою».[369]
Вторая часть: «Се Богъ казня ны грѣхъ ради нашихъ, наведе на ны поганыя».[370]
Не выпадает из общей тональности и третья часть «Повести». Б. А. Рыбаков полагает, что рассказ о свободной и привольной жизни Игоря в половецком плену резко диссонирует со всем предшествующим описанием результатов его похода для новгород-сиверских и черниговских земель. Если бы автор описания жизни Игоря в половецком плену был единомыслен с автором основного текста, то ему лучше было бы умолчать о привольном житье половецкого пленника.[371] Конечно, на фоне того горя, которым обернулся поход Игоря для Руси, рассказ о добром к нему отношении победителей не прибавляет к образу князя положительных черт. Но ведь летописец писал повесть, а не политический портрет. Он и в первой части был в такой же степени объективен. Через покаяние Игоря напомнил современникам, что тот вовсе не был образцом благочестия. Вместе с союзными ему половцами он взял на щит город Глебов возле Переяславля и принес множество страданий его жителям. «Тогда бо не мало зло подъяша безвиньнии хрестьяни».[372]
Это только так кажется, что в одной части «Повести» летописец благоволит Игорю, а в другой относится к нему критически. В действительности отношение к Игорю одинаковое во всех частях. Оно находится в полном соответствии с оценкой Игоревого поступка Святославом Всеволодичем.
Не следует приписывать двум различным авторам и рассказ о душевных терзаниях Игоря относительно побега из половецкого плена. Разве не естественны его желание бежать в Русь и сомнение в рыцарственности такого поступка? Игорь ведь был пленен не один и ему не безразлично, что могли подумать о нем его дружинники. «Азъ славы дѣля не бѣжахъ тогда от дружины, и нынѣ не славнымъ путемь не имамъ поити».[373] К тому же Игорь получал неоднозначные советы относительно побега. Сын тысяцкого и конюший горячо поддержали его, тогда как «думци» назвали его мысль «высокой» (самонадеянной) и не угодной Богу. Они резонно замечают князю, что этот побег может закончиться его поимкой и избиением пленных русичей. И тогда «не будеть славы тобѣ, ни живота».
Мысль о побеге в летописи связывается с юностью князя. Б. А. Рыбаков видит в этом стремление летописца дискредитировать Игоря. Слово «уный» будто бы не приложимо к тридцатилетнему князю. Но ведь во второй части это слово уже было приложено к нему. Святослав Всеволодич назвал поход Игоря в степь «невоздержанием уности». Ничего в этом оскорбительного для новгород-сиверского князя нет. По сравнению со Святославом он, конечно же, был «уным» и по годам, и по занимаемому положению. Однако какой бы смысл ни вкладывался в это слово, для нас важно то, что произнес его один и тот же летописец, бесспорно Святославов.
Подробный рассказ о подготовке и побеге Игоря свидетельствует, что он сам был информатором об этом драматическом событии. Только он мог знать о тех внутренних муках, которые предшествовали принятию им решения о побеге. Только он мог рассказать о том, как вместе с половчином Лавром они скакали на лошадях через половецкие становища, а затем, загнав коней, 11 дней шли пешком до города Донца.
Лицом, слушавшим рассказ Игоря Святославича и записавшим его, мог быть только летописец Святослава. Вывод этот совершенно отчетливо вытекает из заключительных фраз «Повести». Из Новгород-Сиверска Игорь направился к брату Ярославу в Чернигов, а затем к великому князю Святославу в Киев: «Игорь же оттолѣ ѣxa ко Киеву к великому князю Святославу, и радъ бысть ему Святославъ».[374] В самом конце летописной статьи 1185 г. сказано, что прибытию в Киев был также ради Рюрик, однако эти слова являются, несомненно, позднейшей вставкой.
Среди дополнительных аргументов в пользу авторства «Повести» Тимофея Б. А. Рыбаков приводит и тот, что литературно она получилась нескладной, очевидно по молодости и неумению ее автора. Разделить этот вывод нельзя. Повесть отличается ясностью и логичностью изложения, образностью литературного мышления автора: «И все смятено плѣномъ и скорьбью тогда бывшюю, живии мертвымъ завидят». Бояре в летописца «думающий», мужи «храбрствующии», оружие «многоценно». Ничего общего с галицким летописанием «Повесть» не имеет. Конечно, она не выдерживает сравнения со «Словом о полку Игореве», высокой меркой которого ее, очевидно, и мерил Б. А. Рыбаков, но безусловно одна из лучших в ряду летописных повестей.
Церковная фразеология выдает в авторе духовное лицо. И определенно «Повесть» написал не юноша, которому многие изречения, присутствующие в ней, не могли бы и в голову придти. Это умудренный опытом летописец Святослава Всеволодича, огорченный, как и его князь, юношеским легкомыслием Игоря. В последующем она не избежала, вероятно, редакторских вмешательств составителя свода, но считать ее плодом коллективного творчества многих, к тому же идеологически разных летописцев нет оснований.
С 1185 и до 1194 г. (года смерти Святослава Всеволодовича) великокняжения киевская летопись составлена из погодных записей летописцев Рюрика Ростиславича и Святослава Всеволодовича. Вычленить тексты каждого из них непросто, поскольку и тот и другой вполне лояльно относились к соправителю своего князя. Собственно, они лишь отражали характер взаимоотношений своих сюзеренов, которые были не только служебными, но и родственными. Около 1182 г. Святослав женил своего сына Глеба на дочери Рюрика. Летописцы охотно подчеркивали сватовство князей в зачинах погодных статей: «Сдумавъ князь Святославъ со сватомъ своимъ с Рюрикомъ».
Б. А. Рыбаков полагал, что инициатива такого представления князей принадлежала Рюриковому летописцу, но стопроцентной уверенности в этом нет. Первое место в перечне дуумвиров Святослава Всеволодича как будто позволяет отдавать предпочтение его летописцу. Нельзя также утверждать, что после 1186 г. в летописи вообще не ощущается присутствие Святославого летописца. Несомненно, им написан некролог великому князю, ему же, по-видимому, принадлежит часть статьи 1193 г., рассказывающей о переговорах Святослава и Рюрика с половцами и между собой. Узнав, что Рюрик хочет идти в Литву, Святослав обратился к нему с просьбой не покидать в этот трудный час Русскую землю. При этом себе такую вольность он считал возможным позволить: «Святослав же нелюбьемь рече ему (Рюрику. — П. Т.): «Брате и свату ажь ты идешь изо отчины своея на свое орудье, а азь паки иду за Днѣпръ своихъ деля орудии, а в Рускои землѣ кто ны ся останеть».[375] Уточнение, что Рюрик прислушался к совету Святослава, свидетельствует, что пишет об этом летописец последнего. Летописная статья 1194 г. о съезде князей Ольговичей в Карачеве, а также о болезни Святослава также принадлежит его летописцу.
После смерти Святослава Всеволодича тон киевской летописи резко меняется. Теперь все внимание летописца сосредотачивается на Рюрике Ростиславиче. Казалось бы, обычное событие, единоличное утверждение его на киевском столе, на котором он был и раньше, преподносится как торжественный акт, с необычайной радостью встреченный всей Русской землей. «И поѣха Рюрикъ Кыеву, изидоша противу ему со кресты митрополитъ, игумени вси, и Кияни вси от мала и до велика с радостью великою. Рюрикъ же вшедъ во святую Софью, и поклонися святому Спасу и святѣи Богородицѣ и сѣде на столѣ дѣда своего, и отца своего, славою и съ честью великою, и обрадовася вся Руская земля».[376]
Еще большим пафосом отмечена летописная статья 1199 г., в которой содержится похвала Рюрику игумена Выдубицкого монастыря Моисея, по поводу завершения строительства подпорной стены у Михайловской церкви. Летописец восторгается новым сооружением Милонега, но это только повод, чтобы воздать должное князю Рюрику. Со времен боголюбивого Всеволода, создавшего церковь св. Михаила, сменилось четыре поколения князей и не один не наследовал будто бы такой любви к этому месту. Только пятый — христолюбец Рюрик с благоволения Бога свершил ту стену. Моисей награждает своего князя всеми наилучшими качествами: от Иосифа у него целомудрие, от Моисея — добродетель, от Давида — кротость, от Константина — правоверье. А еще Рюрик имел «хотѣние же к монастыремъ и ко всимъ церквамъ, и любовь несытну о зданьихъ».[377] Аналогично аттестуется и жена Рюрика Анна, названная христолюбивой, которая всю свою жизнь посвятила попечительству о церквах, малоимущих и всех бедствующих. Моисей замечает, что Рюрик и Анна вместе «патриаршеский труд свѣршающи» и за это заслужили «вѣнѣць от мздыдавця общий».
