Марк Вишняк - Дань прошлому
Жена с детских лет страдала от ревматических болей. Избавления от них она тщетно искала и на Хаджибеевском лимане в Одессе, и в Ессентуках, и в Висбадене. И там, где прославленные источники не помогли, помог аграрник-мордвин. Он посоветовал народное средство, данное ему бабкой, когда у него стали болеть ноги от того, что целые дни он проводил по колено в воде. Средство было простое. Бутылку с нашатырем, постным маслом и турецким перцем запечь в хлеб, - чтобы не лопнула, - и полученным настоем растирать те части тела, которые болят.
- Ты смотри только, - предостерегал целитель, - береги стыдные места... А то попадешь, куда не след, - нагишом на улицу выскочишь!..
Ученые медики в праве отнестись скептически к Мордвинову средству, отнести его целебность на счет самовнушения. Как бы то ни было, в нашем опыте оно себя оправдало больше прославленных курортов.
Приятельские отношения у нас установились с двумя лицами, одновременно появившимися в Колпашеве. То были Нектаров и Смирнов. Аполлон Николаевич Нектаров был студент, эс-эр, красавец, с живыми, черными глазами на молодом лице и густой седой шевелюрой. Он привлекал к себе и манерами - спокойной выдержкой и убедительностью речи. В ссылку он пришел с женой, но к нам заходил почти всегда со своим, видимо, закадычным приятелем Смирновым.
Иван Никитич Смирнов - в будущем свирепый председатель сибирского ревкома и наркомпочтель, а в заключение одна из первых жертв сталинской расправы со старыми большевиками, - по происхождению был рабочим "от станка". Благодаря личным способностям и энергии, он сумел и в царское время сделаться интеллигентом не только по внешнему виду. Он носил пенснэ на черном шнурке и зимой ходил в студенческого покроя ватном пальто с барашковым воротником. Если считать Смирнова рабочим, это был самый выдающийся из всех, встречавшихся на моем жизненном пути. Он был ловок и смел, интересен в беседе и корректен в споре даже на фракционные темы. Отличный товарищ, он в мое время был чуток к вопросам совести и чести. Словом, никак не походил на тип большевика, ставшего всем нам хорошо известным за последние 37 лет. Он вел аккуратную переписку с секретаршей Ленина - Крупской, и это, как ни удивительно, никак не отражалось на том, каким я знал Смирнова в Колпашеве.
Оба приятеля пришли как-то к нам не к ужину, как бывало обыкновенно, а в неурочное время. Оба стали меня упрашивать согласиться быть председателем на ближайшем собрании колонии, - эти собрания я не посещал. Собрание созывалось по чрезвычайному поводу. Поведение ссыльных из уголовных стало нестерпимым.
Они открыли "заведение", в котором "работают" четверо женщин. Они гонят самогон и торгуют им и водкой. Они спаивают и соблазняют местных жителей и жительниц. А на днях срубили одно из немногих уцелевших на селе кедровых деревьев, - в тайгу съездить за дровами было лень.
Нельзя требовать от чалдонов, чтобы они разбирались, кто политик и кто уголовный. Для них все мы на один лад - ссыльные. И их отношение к пришлым уже изменилось: неохотно стали сдавать комнаты, избегают общения, отказывают в элементарной помощи. Так не может продолжаться. Нужно принять радикальные меры. Уголовная верхушка должна покинуть Колпашево. Если она не согласится добровольно, надо будет выселить насильно. Это и предстоит обсудить на ближайшем собрании в воскресенье.
Приятели взывали к моему общественному долгу; к тому, что я единственный юрист в колонии; что, держась в стороне от колониальных дел, я тем самым как бы предопределен руководить собранием, которое обещает быть бурным и политически-страстным. Как я ни противился, пришлось, в конце концов, уступить и согласиться.
На собрание явилось множество народа. Некоторые приехали из близлежавших селений. Начатое днем обсуждение кончилось поздно вечером. Люди волновались, кричали, выходили из себя. Иногда для большей убедительности потрясали охотничьими ружьями, которые имелись кое у кого. Особенно горячились почему-то анархисты. Они стояли за самые решительные меры и немедленно. Вместе с тем они не переставали издеваться над тем, что вопрос, касающийся чести и доброго имени ссыльных, будет решаться большинством голосов. Подсчет поднятых рук - за и против - представлялся им предельной глупостью, унаследованным и устарелым предрассудком. Решение принимают по внутреннему убеждению и по существу, а не в зависимости от числа поднятых рук.
К решению всё же пришли путем голосования и в том смысле, в каком его рекомендовали Нектаров со Смирновым. Своей логикой и красноречием они намного превосходили всех присутствовавших. Постановлено было предложить уличенным в позорящих колонию деяниях немедленно покинуть Колпашево. В случае отказа погрузить их со всем добром на заранее приготовленную подводу и вывезти за границы Колпашева.
На следующий день постановление было приведено в исполнение без всяких осложнений. Полиция не вмешивалась, и предназначенные к выселению не оказали никакого сопротивления - не то потому, что ощутили свое бессилие при виде собравшейся толпы, не то сами внутренне чувствовали свою вину.
Выселению подверглись лишь явно провинившиеся - уголовная верхушка. Сочувствующие же им и клиенты были возмущены самовольной расправой. Они задумали и частично осуществили отмщение. Меня предупредили, чтобы я не показывался на улице без телохранителей: с "адвокатишкой", председательствовавшим на собрании, решено рассчитаться по заслугам. Что это была не простая угроза, следовало из того, что ряд лиц уже пострадал. Одному проломили череп. Другому, пожилому тов. Силину, до ссылки служившему в конторе Нобеля, хулиганы сломали руку. Смирнов еле отбился от хулиганов при помощи суковатой палки, с которой он в те дни не расставался. Я должен был забаррикадироваться на ночь. Три дня и три ночи длилось положение усиленной охраны. Потом всё постепенно стало входить в привычное русло. Авторитет "политики" сильно поднялся в глазах местного населения.
Это происшествие было самым драматическим за 15 месяцев моего пребывания в Нарымском крае. Оно поразило воображение ссыльных, к нему не раз возвращались в разговорах, от него отсчитывали даты: до или после выселения уголовных. Помимо бытовой стороны, здесь была и политическая. Чтобы высланные властью на глазах у представителей той же власти, в условиях самодержавного строя, могли собственными средствами мирно развязать узел, злонамеренно сплетенный Скалоном, - осуществить ссылку в ссылке, это могло бы показаться невероятным, если бы не было фактом.
В нормальное время событием в нашей жизни был приход почты. Она восстанавливала связь с "потусторонним" миром - с близкими и родными. Летом почту доставляли пароходы два раза в неделю. Зимой она приходила раз в две недели на лошадях по снежному тракту вдоль Оби. Не было притока новых впечатлений в течение недель, и сразу оказывался их избыток - радостных и печальных. Растворенные во времени, они теряли свою интенсивность и, наоборот, ее приобретали, когда сгущались в единицу времени. Так одновременно пришла, например, весть и об уходе Толстого, и о его смерти; о смерти Муромцева и др.
Зимой почта уходила обратно - в Томск и дальше, в мир, - через трое суток, сделав за эти дни рейс Колпашево - Нарым - Колпашево. За это время надо было хоть бегло - начерно - прочесть груды газет и письма, чтобы успеть освоить главные новости и заготовить ответные письма. Кокошкин оказался исключительно аккуратным корреспондентом и не ограничивался одними репликами. Своим отчетливым круглым почерком он исписывал без помарок 8-12 и больше страничек, делился университетскими и общими новостями, отзывался на отвлеченные юридические проблемы, - всячески старался рассеять дух празднословия и уныния, которые, он опасался, могут овладеть мною.
Этими письмами я очень дорожил и бережно хранил, но не сохранил. Когда Кокошкина убили, ко мне обратился Николай Иванович Астров, знавший о моих отношениях с Ф. Ф., и попросил передать на время письма Кизеветтеру, Александру Александровичу, взявшемуся написать книгу о жизни и деятельности своего коллеги по университету и лидера общей им, к.-д.-ской, партии. Эти письма были позднее захвачены при одном из обысков у Кизеветтера и либо уничтожены, как "контрреволюционная" литература, либо переданы в Центрархив.
К концу зимы пришло письмо из дому с извещением, что мамаша опять побывала в Петербурге не по моему специально делу. Всё же она навестила и Зволянского. Тот согласился сократить срок моей высылки до двух лет. Но этим мамаша не удовлетворилась и настаивала на том, чтобы мне было предоставлено право, как оно часто предоставлялось, отбыть остававшийся срок высылки заграницей. Зволянский обещал удовлетворить и это ходатайство, если ему представят медицинское удостоверение в том, что пребывание в Нарымском крае вредно для моего здоровья.
