Юрий Минералов - История русской литературы: 90-е годы XX века: учебное пособие
Повествование тут от первого лица: герой – художник-дальневосточник. Это литературное «я» и меняющая свои контуры компания его друзей, приятелей и приятельниц ведут на фоне сопок, скал, морских валов и островов тот образ жизни, который позволяет в целях краткости сразу констатировать, что мозги у них явно набекрень. «Бражка», самогон и тому подобное невзыскательное пойло то и дело льется по воле автора, будучи явно предпочитаемым героями напиткам заводского производства. В бараках, избах, квартирах и под открытым небом; на диванах, кроватях, тахтах, раскладушках, голых матрацах их ждут подруги – непременно «пламенногривые», «бедрастые», «пышнотелые» и т. п. Мужские достоинства рассказчика «достают» и школьниц:
«То, что я нравился шестикласснице, было видно невооруженным глазом и не мне одному: она глазела на меня, а весь класс на нее. Ее текучий флюид обжигал мальчишек».
Приключения внелюбовного свойства тоже весьма разнообразны. То часть подгулявшей компании провалится в городскую канализацию («летели во мраке не менее трех метров… приземлились не на бетон, а в жижу, и это их спасло»), то герой с собутыльником проснулся «на стылом мартовском снегу» посреди пустыря… О богема!
Однако в то же время можно понять, какой образный смысл вложил автор в название своего романа («Белое на белом»). По сюжету это написанный главным героем этюд в белых тонах. Но в подтексте подразумевается, что все персонажи при их перепутанных личных отношениях, инфантильных выходках, грубости, неряшливости – люди с кристально чистой душой. И действительно, чего не водится за героем и его друзьями, так это подлости, интриг по отношению друг к другу и всякой человеческой мелкости. Они способны и на настоящую дружбу, способны и горе при смерти друга ощутить… Но вот беда: все человеческое в себе эти персонажи с назойливым неотступным упорством укрывают за театральной позой, за той иронией и бравадой, от которой немного шагов до сущей «дьяволиады»! И правда, весь их «рубенсовский» разгул, если мысленно развернуть сюжет в некую картинную панораму, напоминает уже не столько сочные рубенсовские коллизии, сколько фантасмагорию грехов в духе Босха. Тут уж все претензии – к автору, заварившему такую сюжетную круговерть. У него острый глаз на деталь, конкретную подробность, богатая фантазия, обширный багаж жизненных впечатлений, и когда он временами «бросает» героя по стране (Саратов, Москва и пр.), «перемещает» по родному Дальнему Востоку – повествование всегда живо и энергично. Однако вся уместившая добрых три десятка лет вереница похождений персонажей (роман обрывается на настоящем времени – именно обрывается, а не завершается, ибо профессионально написанного конца нет) не привела к какому-то развитию их характеров. Когда им под шестьдесят, они дурят так же самозабвенно-безответственно, как дурили в двадцать пять. Да и характеры-то их все «на одно лицо». Это как бы один персонаж, помноженный на несколько и фигурирующий под разными именами и обличьями.
Показательная черта романа Фаликова – то, что окружающая жизнь, дела человеческие за пределами личных контактов героя как бы не существуют, почти не прописаны. Весь мир олицетворен и заполнен для героя этой компанией его друзей и приятелей. Напротив, в произведении Б. Хазанова «Хроника М», имеющем подзаголовок «Записки незаконного человека» (Октябрь. – 1995. – № 9), герой так и сяк усиленно растравливает в себе чувство внутреннего одиночества средь чужого ему и втайне им презираемого мира духовно неразвитых провинциалов, неспособных возвыситься до понимания экзистенциальной сложности его личности… Красочная конкретика письма, составлявшая сильную сторону повествовательных опытов И. Фаликова, тут сменяется вяловатой «загадочностью», туманными намеками, невнятной иронией. Масс-культурный «экзистенциализм» – тоже характерная примета литературы 90-х годов.
Провинциальный городок, в который каким-то ветром занесло героя «Хроники М», за что-то такое, где-то, когда-то пострадавшего, на время становится его «миром», в котором волей-неволей надо как-то устроиться. Он и устраивается: люди вокруг явно незлобивы, хотя, по его мнению, «не вполне могли считаться европейцами, но, конечно, не были и азиатами», его они добродушно именуют «Моисеичем» и, как умеют, привечают. Но быт их, с точки зрения героя, несуразен, он то и дело трунит как над общим экзотизмом устройства жизни этого «мира», так и над его конкретными представителями, включая свою местную подругу Алевтину и ее мать (на протяжении всей «хроники» пытается прописать героя в городке, чтобы дать ему возможность устроиться работать). В поисках, так сказать, «экзистенциалистов» себе под стать герой обретает в конце концов довольно странную компанию, которая собирается в развалинах монастыря, и начинает в нее похаживать, в душе не оставляя, впрочем, своей неизменной иронией и новых приятелей… Писатель имеет, конечно, творческое право на гротеск, на сочинение разномастных карикатур. Но нравственность ставит таким «правам человека» общеизвестные ограничения. И автор, думается, их преступает, когда доходит до словесных «упражнений» над православным христианством, монашеством, «всемирно-исторической миссией русского народа» и т. д. и т. п. Положим, это все еще как-то можно было бы обойти молчанием, узрев высокий «художественный уровень» произведения. Дескать, автор – «матерый человечище», и ему все простится. Но где тут такой уровень? И «город М», и монстры, которыми населил свою выдумку писатель, – все это довольно безжизненные плоды вымученного «сочинительства». Какие там интеллектуальные искания! Это не «экзистенциализм» – это просто скучно.
(Об экзистенциальных мотивах, обретающих в современной прозе подлинно художественное звучание, говорится ниже в специальном разделе пособия.)
Пессимистические интонации, разлитые в литературе 90-х, особенно остры в «женской» прозе с ее повышенной эмоциональностью и интуитивизмом. В виде конкретных примеров можно указать на произведения Людмилы Петрушевской и Людмилы Улицкой, посвященные судьбе современной женщины и постигающим ее бедам.
В середине 90-х Л. Петрушевская, довольно известный в 80-е годы драматург и прозаик, издала книгу своих рассказов и повестей «Тайна дома» (М., 1996), выдвигавшуюся даже – правда, безуспешно – на премию «Москва – Пение». В рассказе «Донна Анна, печной горшок» (Новый мир. – 1999. – № 5) героиня – художница по профессии, алкоголичка, дом которой – пристанище богемных компаний, но на ней, как оказывается в конце концов, все держалось в этом доме и в этой непутевой семье.
Повести Л. Улицкой публиковались в ее книге «Медея и ее дети» (М., 1996). Героиня рассказа Улицкой «Зверь» (Новый мир. – 1998. – № 4) Нина теряет мужа и мать и страдает от наступившей безысходной одинокости:
«Теперь все умерли, жизнь как будто свернулась кольцом и прошлое, освещенное кинематографическим светом счастья, прожорливо заглотило и пустынное настоящее, и лишенное какого бы то ни было смысла будущее. Всеми мыслями и чувствами она была привязана теперь исключительно к покойникам, которые смотрели на нее со всех стен».
Повествование психологически проникновенно, хотя второй «главный герой» рассказа, отвратительный бездомный кот, который начинает терроризировать Нину, тем в какой-то мере невольно спасая ее от погруженности в мрачные раздумья и страдания, – он и все с ним связанное выписаны в несколько диссонирующем с «линией Нины» интонационном ключе. Кончается рассказ сном героини, в котором оживают умершие, она снова счастлива, и кот ласково трется об их с мужем колени.
В современной литературе необыкновенно широко распространилась легкожанровая беллетристика. В 90-е на книжных прилавках господствовали не Пушкин с Гоголем и не Достоевский с Чеховым, а разномастные зарубежные «легкожанровики»-беллетристы с «примесью» авторов современных отечественных детективов (проза Александры Марининой, Эдуарда Тополя и др.). Читателю тут и там предлагались и перетолковывающие историю на приключенческий манер романы в духе Дюма (от Понсона дю Террайля и Георга Борна до всяких современных «литературных мушкетеров»), и детективы разной степени «крутизны» (от прекрасного Раймонда Чандлера до изнемогающего от антирусской шпиономании иеговиста Микки Спиллейна), и всякая фантастика с мистикой, где задают тон авторы, подобные неистощимым на выдумку Роджеру Желязны и Стивену Кингу… Почему переводилось и издавалось именно это, а «серьезная» зарубежная литература пребывала почти в таком же загоне, как и отечественная наша классика, – обескураживающе ясно. Тут была и есть своя политика, та самая антикультурная политика, которая с болезненным упорством проводилась кем-то, кто, по-видимому, невзлюбил истинную западную культуру, – проводилась и в литературе, и в иных искусствах. В результате на телевидении, например, богатые почти беспрерывно плакали, тропиканки в десятках тягучих серий понемногу открывали свои нехитрые секреты, а ковбои из «цивилизованных стран» занимались на экране нудным мордобоем (плохо сыгранным), чем постепенно создали у россиян все же не вполне справедливое представление как о моральном облике своих реальных, не кинематографических, сограждан, так и о национальном киноискусстве. Впрочем, и в кино и в литературе имеется собственная классика и в сфере развлекательных жанров. А следовательно, и просто талантливые беллетристические произведения в литературе время от времени рождаются. Однако, к сожалению, не они, а массовое чтиво заполоняет прилавки.
