Россия: народ и империя, 1552–1917 - Джеффри Хоскинг
Общий идеал был подкреплён обещаниями отдельным социальным группам: казакам — восстановление традиционной свободы и демократических процедур, башкирам и калмыкам — возвращение родных земель, «приписным» крестьянам — освобождение от бремени труда на уральских заводах или повышение оплаты, государственным крестьянам — смягчение налогового гнёта, а крепостным — изгнание (и убийство) хозяев.
Отдельно следует сказать о башкирах, чьё недовольство было особенно глубоким. Переселение крестьян из других регионов приводило к тому, что они теряли пастбища, на их землях строились заводы, и это нарушало привычный образ жизни, к тому же государство постоянно пыталось принудить этот народ к оседлости и занятию земледелием. Как и казаков, башкир заставляли нести военную службу на границе в условиях, которые не всегда были для них приемлемыми. В первой половине XVIII века всё это неоднократно приводило к вооружённым восстаниям.
Притягательность лозунгов Пугачёва демонстрирует тот факт, что когда весной 1774 года под Оренбургом его постигла неудача (ему не удалось взять город), и такое же поражение Пугачёв потерпел летом под Казанью, он сумел перебраться в новые районы, где, застав власти врасплох, быстро привлёк к себе новых сторонников. Особенно примечателен успех на последних стадиях кампании, когда ему удалось поднять всеобщее крестьянское восстание, охватившее Нижнее и Среднее Поволжье. Здесь оказалось достаточно одного его появления. То была, как выразился один историк, «пугачёвщина без Пугачёва».
В городах, к которым подступало войско Пугачёва, местные священники со знатными горожанами выходили навстречу, приветствуя его как нового царя иконами, звоном колоколов и хлебом-солью. После торжественной службы в честь «государя Петра Фёдоровича» повстанцы грабили государственные склады, раздавая добычу горожанам, открывали тюрьмы, пополняя свои ряды «казаками» из заключённых.
В деревнях сигналом к восстанию являлось появление посланцев Пугачёва, называвших себя «казаками Петра III», или просто распространение слухов о приближении «государя». При звуке колокола крестьяне собирались, хватали первое попавшееся под руку оружие — серпы, вилы, дубины, мушкеты — и нападали на ближайшее поместье или брали штурмом государственный кабак. Несколько тысяч дворян и членов их семей, а также управляющие, откупщики, сборщики налогов и священнослужители были убиты или спаслись бегством, заранее узнав о приближении восставших. Эмиссары Пугачёва объявляли крестьян свободными от крепостной зависимости, на семь лет освобождали от подушной подати и воинской повинности. На этой стадии в восстании активное участие приняли однодворцы.
Несмотря на причинённые разрушения и страх, который Пугачёв внушал помещикам и правительству, ему удалось захватить, правда, всего лишь на несколько дней, только два больших города, Казань и Саратов. Армия Пугачёва, временами выглядевшая весьма устрашающе (при осаде Оренбурга она насчитывала около десяти тысяч человек), оказалась в состоянии преодолевать лишь сопротивление небольших гарнизонов и оставшихся верными правительству казаков, но не сумела противостоять значительным подразделениям регулярной армии. Здесь со всей очевидностью проявилась мудрость правительственной политики, согласно которой крестьяне призывались на пожизненную службу. На них совершенно не действовали призывы Пугачёва, им не было дела ни до тягот крепостных, ни до казацких вольностей. При всех успехах кампании Пугачёва по привлечению сторонников на Нижней Волге, это было всего лишь бегство от преследующей армии, разбить которую — и он это прекрасно знал — ему не по силам.
Вероятно, ещё более странно, что донские казаки тоже не поддержали Пугачёва, когда тот достиг их региона. Может быть, там хорошо знали, что имеют дело с самозванцем, а не с Петром III. Кроме того, всего несколько лет назад казаки уже поднимали восстание, и, возможно, им просто не хватило энергии на новое выступление. Вдобавок власти внимательно следили за ними.
И всё же примечательно, что и донские казаки, не поддерживающие Пугачёва, впоследствии прославили память о нём в песнях и фольклоре. Вот комментарий Марка Раеффа: «Они представляли собой пример недовольной и мятежной традиционной группы, оказавшейся перед лицом перемен, угрожающих ей со стороны централизованной абсолютной монархии. Как и в случаях феодальных мятежей и бунтов во имя регионального партикуляризма и традиционных привилегий в Западной Европе, казаки выступали против рациональной модернизации и институционализации политической власти. Они рассматривали отношения с правительством как нечто особенное и личное, основанное на их добровольных служебных обязательствах; в обмен на это казаки ждали от царя защиты их религии, традиционной социальной организации и административной автономии. Казаки шли за самозванцем и поднимали знамя восстания в надежде восстановить прежние особые отношения и обеспечить уважение правительством их социальных и религиозных традиций».
Восстание сильно обеспокоило Екатерину. В своих письмах иностранным монархам императрица пыталась преуменьшить его значение, презрительно отзываясь о «маркизе Пугачёве», но в действительности боялась, что движение, если его возглавит кто-то из русской элиты, может привести к отстранению её от власти. По тому, как она сама поднялась на трон, Екатерина прекрасно знала, чего стоит придворная верность. Она внимательно следила за ходом восстания и проявляла живой интерес к допросу захваченных в плен бунтовщиков. В манифестах к народу царица показала тонкое понимание психологии, воспользовавшись старым, допетровским алфавитом. Трудно сказать, как повлияло восстание на её дальнейшую политику, так как реформы, проведённые в 1770-е и 1780-е годы, были запланированы ранее. Вероятно, восстание Пугачёва только укрепило решимость царицы полностью интегрировать казачество в армейскую и управленческую структуры. Этот процесс систематически проводился на протяжении всех оставшихся лет правления Екатерины.
Нет сомнения, что восстание усилило её осторожность и подозрительность в отношении всех возможных источников внутреннего недовольства. На преемников оно произвело тот же эффект: страх возможной пугачёвщины фигурировал в числе аргументов при обсуждении вопроса о предполагаемом освобождении крепостных крестьян вплоть до 1862 года, то есть почти столетие спустя.
Возможно, подобные опасения не имели под собой достаточных оснований: опыт показывает, что крестьяне не могут поднять восстание без вождей, пришедших извне. После укрощения казаков потенциальных лидеров не было в течение века. До Бакунина ни один образованный русский, как бы оппозиционно ни был он настроен к самодержавию, не защищал в качестве средства его свержения крестьянское восстание. Многие сошлись во мнении с Пушкиным: «Храни нас Бог от русского бунта, бессмысленного и беспощадного».
И всё же в определённой степени российская власть и знать были правы, не забывая Пугачёва. Именно он показал, сколь хрупка лояльность некоторых нерусских народов, и прежде всего русских крестьян, правящему режиму, а также его чиновникам
