Георгий Метельский - Доленго
- Именно поэтому, Николай Гаврилович, я и считаю за честь сотрудничать в нем.
Сейчас он нес Чернышевскому новый обзор, написанный с мыслью о многострадальной Польше. Сама Польша там даже не была названа, другие тоже несчастные государства и тоже угнетенные народы интересовали автора обзора, но за ними он зримо и ярко видел свою Польшу. "Нужно создать новый мир", - повторял Сераковский слова из своей статьи. Он боялся, что их вычеркнет цензура.
Чернышевский жил небогато, средства к существованию давал только литературный труд. Он был очень рассеян, часто забывал, что он писал для журнала, целиком полагаясь в этом вопросе на жену Ольгу Сократовну, которая и вела все расчеты с издателем "Современника" Николаем Алексеевичем Некрасовым.
Занимали Чернышевские квартиру из шести комнат. Прихожую загромождала огромная вешалка, на которой по четвергам было тесно от партикулярных и форменных пальто, шинелей, шляп, фуражек. На звонок послышались быстрые деловые шаги - дверь открыл хозяин и, узнав Сераковского, улыбнулся близорукими глазами.
- Весьма рад вашему визиту, - сказал Чернышевский, протягивая Сераковскому правую руку, а левой трогая цепочку от часов. - Нет, нет, это не намек, а всего лишь дурная привычка. Как раз сейчас у меня есть время, и мы всласть поговорим. Проходите, пожалуйста!.. Олечка! Пришел Зигизмунд Игнатьевич, - имя Сераковского он произносил по-своему, через "з". - Ты чем-нибудь нас покормишь?
- При одном условии, мой друг, если наш гость - человек невзыскательный в отношении еды, - откуда-то из глубины квартиры послышался голос Ольги Сократовны.
- Голубочка, это ведь не сию минуту. Мы еще немного должны позаниматься... Вы не возражаете, Зигизмунд Игнатьевич? - Он вдруг перешел на заговорщицкий шепот. - Могу сказать по секрету: на ужин будет телятина и арбуз... Вы любите арбузы? Что касается вашего покорного слуги, то он предпочитает оные всем другим лакомствам.
Быстрым шагом Чернышевский направился в кабинет, пропуская вперед гостя.
- Ну-с, чем вы порадуете читателей очередного нумера? - Чернышевский подвинул Сераковскому стул. - Принесли? Показывайте!
Он углубился в рукопись. Как обычно, она была написана неразборчиво, и Чернышевский не раз обращался за помощью к сидевшему рядом автору статьи.
- "Другие народы подвергались более страшным испытаниям и гонениям судьбы и, однако, исполнены "надежд"", - прочитал Чернышевский. - Надеюсь, что под "другими народами" вы всего ранее подразумеваете свою родину, не так ли?
- Да, я имел в виду Польшу, в будущее которой я верю, несмотря ни на что.
- И как вам рисуется это будущее? Польша одна или в союзе? Ее границы? Политическое устройство?
- Это очень большие и трудные вопросы, над которыми я немало думал и раньше, и особенно сейчас. И надо сказать, Николай Гаврилович, что мои мысли прежних лет значительно отличаются от мыслей нынешних. Моим идеалом была и есть свободная Польша, освобожденная от всех пут, от неравенства, от унизительного положения, в которое она поставлена историей. Я полагал раньше, что добиться этого можно, лишь опираясь на помощь извне. Сейчас я полагаю, нет, я уверен, что добиться этого можно только изнутри и с помощью России.
Сераковский долго не мог сидеть на одном месте, он встал и начал ходить из угла в угол.
- Здраво, весьма здраво! - одобрил Чернышевский. Он отбросил рукой назад длинные русые волосы. - Но вы мне не ответили на мой первый вопрос: как вы мыслите себе будущую свободную Польшу - одну или в союзе с другим государством? А если в союзе, то с кем - с Пруссией? С Австрией? С Россией?
- Боже мой, ну конечно же, с Россией!
- Со свободной Россией, - уточнил Чернышевский, и Сераковский горячо закивал в ответ. - Вы, очевидно, придерживаетесь в сем вопросе одного взгляда с Николаем Ивановичем Костомаровым, который носится со своей идеей о федерации всех славянских племен. Кстати, мне не очень понятна эта идея.
- Но почему? - Сераковский снова сел в кресло и посмотрел на Чернышевского.
- А потому, что внутри каждого народа есть отделы иди группы людей, которые находятся в антагонистических противоречиях, например земледельцы и землевладельцы, крестьяне и феодалы, а Николай Иванович видит в каждом народе некую единую массу, объединенную общностью языка, культуры и так далее, что совершенно неверно. Сословные, классовые, профессиональные различия разных групп внутри каждого народа столь велики, что мы можем с большей уверенностью говорить о федерации поляков и малороссов... Простите, Зигизмунд Игнатьевич, звонят... Прислуга заболела, и я выполняю ее функции. А, Николай Алексеевич, милости просим! - раздалось уже из прихожей.
С Некрасовым Сераковский познакомился раньше, встречался с ним и у Панаевых, и в "Современнике", и здесь, у Чернышевского, на знаменитых четвергах, когда все шесть комнат заполняли гости.
- Вот мы тут с Зигизмундом Игнатьевичем разговорились о будущем его родины - Польши, - сказал Чернышевский.
- Небось благодушествуете... Новые веяния, новые времена... - В голосе Некрасова было нетрудно уловить иронические нотки.
- И утверждаем, - тем же тоном продолжил Чернышевский, - что новое царствование, слава богу, началось не с казней и пыток, подобно предшествовавшему, а с амнистий...
- ...с милостей, - докончил Некрасов. - Вот, например, оказали милость Сигизмунду Игнатьевичу и через восемь лет ссылки в солдаты разрешили уехать за пределы Оренбургской губернии.
- Вот-вот...
- И все равно я смотрю в будущее с надеждой, - горячо сказал Сераковский. - Близятся реформы, преобразования, обновления народной жизни... То, что крепостное право - бельмо на глазу России, начинает понимать даже царь. Пора сделать операцию...
- Операцию по долгу службы придется делать мне, - неожиданно произнес кто-то четвертый, входя в кабинет. Увлекшись разговором, никто не услышал ни звонка, ни голоса Ольги Сократовны, открывшей гостю.
- А, Гавриил Родионович! Прошу, прошу! Здравствуйте, дорогой! Зигизмунд Игнатьевич, вы не знакомы? Это доктор Городков из второго кадетского корпуса... Так это вы собираетесь оперативным вмешательством лечить Россию?
- А почему бы, действительно, не произвести надрез, не вскрыть гноящуюся рану? - спросил Городков.
- Браво, браво! - воскликнул Сераковский. - Если отказываются лечить терапевты, на помощь зовут хирурга. Но хочется верить, что все обойдется без скальпеля, без крови.
Некрасов усмехнулся:
- Дай-то бог, Сигизмунд Игнатьевич, вашими устами да мед пить. А мне все-таки боязно, как бы нынешнее царствование не кончилось тем, чем предшествующее началось...
За обедом гости и Ольга Сократовна, веселая, беззаботная, очень молодая, пили легкое вино. Чернышевский же не брал в рот ничего спиртного и ограничивался обыкновенной водой. Разговор перекинулся на искусство, говорили о последнем концерте в университетской зале, об итальянской опере, почему она вытесняет оперу национальную, русскую, а затем снова о политике, о позорном мире, которым закончилась Крымская война, о необходимости добиваться конституционной формы правления, о том, что в народе, словно в дереве по весне, бродят живительные соки и что надо как можно лучше воспользоваться временем.
В разгар обеда зашел Николай Александрович Добролюбов, но от еды отказался и даже сел поодаль, на диван, и молча долго слушал, о чем говорили за столом.
- Ну и какой прок, - Добролюбов слабо усмехнулся, - от всех этих ваших прекрасных разговоров между прекрасными, все так прекрасно понимающими людьми!
- В самом деле, господа, какой толк? - спросил Некрасов.
- Я всюду слышу одни слова и не вижу дела, - продолжал Добролюбов.
- Простите, Николай Александрович, но разве то, что делаете вы с Чернышевским и Некрасовым, тоже только слова? - сказал Зыгмунт, немало удивляясь и горячась. - Разве правдивое слово, вовремя и метко сказанное, не становится делом, призывом, набатом, поднимающим народ на борьбу?
- У нас, Сигизмунд Игнатьевич, крепко связаны руки. Над легальным журналом довлеет цензура, знакомое вам Третье отделение, сам царь-батюшка. Нужны другие формы борьбы!
Здание Академии Генерального штаба на Английской набережной смотрело своим фасадом на Неву, на Академию художеств на том берегу реки. До академии здесь помещалась Коллегия иностранных дел, к которой были приписаны и принимали присягу чиновники коллегии Пушкин, Грибоедов, Тютчев, Кюхельбекер... Сераковский любил русскую поэзию и с благоговением вошел под своды много повидавшего здания.
Сейчас в нем ничего не напоминало о поэтах. Сновали взад-вперед по коридорам приехавшие попытать счастье офицеры разных родов войск, в парадной форме. Почти все боялись экзаменов, многие были плохо подготовлены, некоторых, особенно тех, кто приехал из глуши, пугали непривычная обстановка, обилие золота и серебра на эполетах высокого начальства. При встрече с ним они истово вытягивались либо переходили на строевой шаг, вспоминая солдатскую муштру.
