Евгений Анисимов - Дворцовые тайны

Вернувшись в Россию, он остался холост и вел тихую жизнь среди картин и книг, как и мечтал, когда покидал в 1761 году императорский дворец. Исполнилась и другая его мечта — его окружали друзья. В своем доме Шувалов создал первый литературный салон. «Светлая угловая комната, — вспоминал современник, — там, налево, в больших креслах у столика, окруженный лицами, сидел маститый, белый старик, сухощавый, средне-большого росту в светло-сером кафтане и белом камзоле. В разговорах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его с красивою отделкою в тонкостях и тонах… Лицо его всегда было спокойно поднятое, обращение со всеми упредительное, веселовидное, добродушное.»

За обеденным столом Шувалова собирались его близкие друзья: поэты Гаврила Державин, Иван Дмитриев, Осип Козодавлев, Ипполит Богданович, адмирал и филолог Александр Шишков, переводчик Гомера Ермил Костров и другие — люди незаурядные, талантливые. Здесь была вся русская литература, как потом, в XIX веке, она порой сосредоточивалась в книжной лавке Смирдина или в гостиной Панаевых. Всем было уютно и покойно в доме Ивана Ивановича. Он любил друзей, нуждался в их участии и внимании. После «извержения» из дворца он написал сестре: «Приобресть знакомство достойных людей — утешение мне до сего времени неизвестное. Все друзья мои или большею частию были раньше друзьями только моего благополучия, теперь они — собственно мои…»

Когда умерла Елизавета, Шувалову было тридцать пять лет. Он дошел до перевала — середины своей жизни. И оставшуюся половину жизни, отмеренной ему судьбой, — ровно тридцать пять лет — Шувалов прожил так, как и мечтал, без прежней суеты и придворных интриг, в свое удовольствие. Ему можно позавидовать. Он наслаждался уединением, искусством, поэзией, много путешествовал.

Шувалов умер осенью 1797 года. «При всем неистовстве северной осени, петербургской погоды, холода и грязи, — писал Тимковский, — умилительно было видеть на похоронах, кроме великого церемониала, съезда и многолюдства, стечение всего, что было тогда в Петербурге из Московского университета, всех времен, чинов и возрастов, и все то были, как он почитал, его дети. Все его проводили. Памятник Ломоносова видел провозимый гроб Мецената.»

При жизни ему сопутствовала слава добрейшего, честнейшего, умнейшего человека. Никто не может отнять у него этой славы и после смерти. Он удостоился того, о чем мечтает каждый Меценат: имя его, вплетя в свои стихи, обессмертил великий поэт:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,Которые стекло чтут ниже минералов…

Или:

Чертоги светлые, блистание металловОставив, на поля спешит Елизавет.Ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов,Туда, где ей Цейлон и в севере цветет…

«Я делаю честь отечеству»: Михайло Ломоносов

Летом 1761 года, возвращаясь в Петербург из Петергофа, где находился тогда двор императрицы Елизаветы Петровны, Ломоносов остановил коляску, вышел на опушку леса и задумался. Это была не первая его поездка с прошением о назначении его ректором университета в Санкт-Петербурге. И всякий раз он получал уклончивые ответы сановников императрицы, а фактически — отказ. Стояло лето, пели птицы, в траве под ногами стрекотал кузнечик. И сами собой родились стихи:

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!..Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен;Что видишь, все твое; везде в своем дому;Не просишь ни о чем, не должен никому.

Горечью проникнуты эти строки. Несмотря на всеми признанный талант и огромное самомнение, Ломоносов должен был унижаться, смиренно кланяться — и зачастую без толку… И это ему не нравилось.

Всякое унижение, привычное для выходцев из народа, да и для господ, было вдвойне неприятно Михаилу Васильевичу Ломоносову. Дело не только в его амбициозном характере, но и в происхождении. Он родился в 1711 году под Холмогорами, в деревне Денисовке, и был потомственным помором. Это особая порода русских людей. Некоторые ученые считают поморов отдельным народом, подобно донским казакам, так разительно отличались они от прочего российского населения. На Севере не было рабства, здесь ценились предприимчивость, удачливость, фарт. Характеры людей, уходивших в Северный Ледовитый океан за морским зверем, закалялись в тяжкой борьбе с морской стихией. В океане надеяться можно было только на себя, на свой корабль и Николу Угодника, икону которого, если не давал хорошей погоды, спускали за борт в воду на веревке — в наказание. «Упрямка», настойчивость великого ученого, как и его необузданность, — от поморской крови в его жилах. У поморов не было страха и перед иноземцами, иноверцами. Немецкая слобода в Архангельске, где жили купцы, моряки из разных стран, была не меньше Московской. Неробкие от природы, поморы постоянно общались с иностранцами, они совершали плавания в Норвегию, куда возили вологодский хлеб.

Но все же поморов немало, а Ломоносов один. Что же сделало Ломоносова — Ломоносовым? Это тайна. Может быть, был какой-то Божественный толчок, придавший всей жизни обычного человека необычное направление. Возможно, гений Ломоносова пробудила и необыкновенно красивая, величественная северная природа. На море она кажется особенно могучей, живой, манящей и таинственной. Природа всегда волновала Ломоносова. В отличие от миллионов людей он видел ее необыкновенную красоту и чувствовал ее захватывающую тайну. В позднейших стихах он запечатлел воспоминания, явно навеянные юностью, когда белой заполярной ночью корабль шел по морю:

Достигло дневное до полночи светило,Но в глубине лица горящего не скрыло,Как пламенна гора, казалось меж валовИ простирало блеск багровый из-за льдов.Среди пречудныя при ясном солнце ночиВерхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

Точно можно сказать, что без Петровских реформ Ломоносов не состоялся бы. С давних пор живет легенда, что Ломоносов — внебрачный сын Петра Великого. Уж очень много сходного в этих людях: черты поведения, склад ума, размашистая манера жить, чувство нового, какая-то особая энергетика. Да, Ломоносов был сыном Петра, но только духовным сыном. Мы знаем, что на Севере до сих пор существует культ Петра Великого, о котором ходит много легенд. По-видимому, причина популярности царя-реформатора — в его схожей с поморской «упрямке», любви к морю, свободе и инициативности. Как и Петр, Ломоносов по своему характеру был нонконформистом, мятежником. Недаром в юности он пытался сойтись со старообрядцами, боровшимися против официальной церкви. Потом, вопреки всему, в декабре 1730 года с рыбным обозом он отправился в Москву учиться. Это шаг, похожий на первую, почти авантюрную поездку Петра с Великим посольством для учебы в Голландии.

Мы знаем, что Петр начал свои реформы, достигнув весьма почтенного для своего времени возраста — почти тридцати лет. Так же засиделся на печи, как Илья Муромец, и Ломоносов, начавший учебу в девятнадцать лет. Вообще, гений его, как и гений Петра, зрел медленно. Он поздно выучился грамоте, странно выглядел посреди детей, учеников Славяно-греко-латинской академии (так называемых «Спасских школ»), с трудом осваивался в Москве, которая, как известно, «бьет с носка» и «слезам не верит». «Обучаясь в Спасских школах, — вспоминал Ломоносов, — имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имеют… Несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше, как на денежку хлеба и на денежку квасу, протчее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил… Школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри-де, какой болван в двадцать лет пришел латине учиться.» Но как известно, кто долго запрягает, тот быстро ездит. Ломоносов стремительно ворвался в науку. Его душу палила неутолимая жажда познания. И это был его внутренний двигатель.

Уже в 1736 году он уехал стажером в Германию, в Марбург, слушал лекции знаменитого философа Христиана Вольфа, светила мировой величины. В характеристике для Академии наук Вольф так отозвался о русском студенте: «Молодой человек преимущественного остроумия Михайло Ломоносов с того времени, как для учения в Марбург приехал, часто мои математические и философские, а особливо физические лекции слушал и безмерно любил основательное учение. Ежели впредь с таким же рачением простираться будет, то не сомневаюсь, чтобы возвратяся в отечество, не принес пользы, чего от сердца желаю». Вольф также писал, что, уезжая продолжать учебу в другом университете, Ломоносов «от горя и слез не мог промолвить ни слова». Еще бы — в Марбурге оставалась его любовь, мещанка Елизавета. Позже он женился на ней и привез ее в Россию. Это тоже необычно, хотя и объяснимо. Он не был уже крестьянином, но не стал и дворянином. Ни крестьянская, ни дворянская девушка не были ему ровней, а вот немка-мещанка вполне подходила.