Сергей Гусев-Оренбургский - Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине.

К утру дом был основательно разгромлен, обстановка разгромлена, старик-хозяин с поврежденным черепом. Я не в состоянии был двигаться от побоев. И почти каждый из находившихся в доме жаловался и стонал от той или иной физической боли.

А в это время меня искали.

Сказались мои приятельские отношения.

Атаман и его командиры, мои знакомые, зашли в дом моих родителей, расспрашивая обо мне, как о своем приятеле, с которыми приятно «залить» радость победы.

Родителям моим пришла счастливая мысль.

Он арестован коммунистами, заявили они.

Это привело моих приятелей в восторг, и они решили, во что бы то ни стало отыскать меня. Они нашли меня в том доме, где я лежал избитый, искренно мне обрадовались.

Посадили в повозку.

С шумом, хохотом, криками и угрозами по адресу коммунистов повезли домой. Скоро сюда прибыли и другие предводители и «старшие». И дом моих родителей стал центром, куда сходились все влиятельнейшие люди повстанчества.

Я угостил их обедом и выпивкой.

За столом они разговорились и объяснили цель своего прихода в наш город приблизительно так:

— Грабить и топить коммунистов и буржуев, которые обижают рабочий класс и крестьян, на защиту интересов которых мы призваны.

И дальше из разговора их я понял, что коммунисты и буржуи это — жиды.

Этот обед и выпивка были началом непрерывного, шального трехнедельного пьянства и разгула. Пели, плясали, и приглашали еврейских музыкантов и сорили деньгами. Я и мои родные должны были участвовать в этом разгуле, по настоянию гостей, а иногда даже сами искусственно должны были поддерживать и раздувать это пьяное веселье по следующим мотивам: еврейское население скоро узнало, что вся знать повстанчества не переводится в моем доме и что она расположена ко мне… и вот из всех концов города в одиночку, старые и молодые, пробираясь по садам, по заброшенным закоулкам и путям, стали искать спасительного убежища в моем доме.

Дом состоит из двух половин.

В одной шла необузданная пьяная забава, при непременном участии кого-нибудь из нашей семьи, а в другой таились спасавшиеся, пользующиеся вместо слов одной лишь мимикой, евреи. За три дня в последней половине очутилось человек 400 стариков и молодежи. Нужно было изощряться на выдумки, как сообщаться с ними, доставлять им пищу, давать возможность отправлять естественные функции и сделать все это незаметно для начальства и солдат, которыми кишел наш двор и дом. В сарае же на дворе находилась вся еврейская молодежь с фронта.

Нужно было за пировавшими следить.

Спаивать, забавлять их, чтобы отвлечь внимание от происходящего в нашем доме. Некоторые напившись приходили в буйное состояние, выхватив револьвер или обнажив шашку пытались пускаться в город… и ясно было, что это будет стоить жизнь не одному еврею. Но и этих почти всегда удавалось удерживать, успокаивать. У нас выработалась богатая техника.

До тонкости были известны характер и прихоти гостей. Этим особенно отличались моя сестра и невеста, молодые девушки, они буквально пожертвовали собой. В течение всего погрома они почти не раздевались, спали сидя… Пировали и пили вместе с командирами. Искусственно улыбались, любезничали, ласкали взорами, кормили из собственных рук изысканными блюдами. Пели… танцевали.

Словом, ошеломляли или, быть может, даже умиляли гостей наших роскошью своей юной красоты, а ко мне в это время прибегала какая-нибудь местная еврейка:

— Спасите, мужа моего повели к реке.

Или:

— Сына в штаб взяли.

И не было случая, чтобы я не выручил этих жертв, так велико ко мне было доверие и расположение властей. В подобных случаях всегда со мной ходил какой-нибудь из командиров и 2–3 солдата.

Достаточно было, что бы я уверил:

— Этот не коммунист, не буржуй.

Распоряжались об освобождении.

Так перевезен был ко мне цадик.

Были освобождены назначенные «к речке» 10 человек, сильно искалеченных.

В таких случаях мне приходилось у каждой из жертв ощупывать и осматривать руки.

— Не буржуй ли.

И моему определению:

— Нет, не буржуй.

Верили.

Многих молодых людей я освобождал из под навозных куч, из которых выходили они до содроганья испачканными и облупленными, многих в сопровождении солдат извлекал из таких нор и мест, о которых нельзя было подумать, даже предположить, что когда-нибудь здесь будет человек.

Все подобные случаи неминуемо заканчивались богатым пиршеством и пьянством, на котором я, разбитый и усталый физически и морально, должен был присутствовать, зорко следить за выражением лиц, быть настороже. Часто гости между собою спорили, ругались, угрожали друг другу смертью. Часто приходилось сидеть за столом и любезничать с человеком в запятнанном кровью платье, только что вернувшимся с «работы».

Но однажды произошел инцидент.

Скрывался в городе советский служащий.

Он был из австрийских подданных, очень хороший человек, и кроме того раненый в обе руки. Положение было безысходно-мучительным: его непрестанно искали, и никто, опасаясь за собственную жизнь, не давал ему убежища. Моя невеста сжалилась над ним и дала ему приют. Два дня он скрывался в сарае при доме моего будущего тестя. На третий день он бежал, думая, что ему удастся выбраться из города. Но кто-то из соседей-христиан уже донес атаману о его пребывании в сарае. Атаман со стражей явился в дом моего тестя с пулеметом.

И прямо направился в сарай.

Он спросил мою невесту:

— Вы укрывали большевика?

Она попробовала отрицать.

Но тут же атаманом был обнаружен окровавленный бинт и остатки пищи.

Объяснения были излишни.

Атаман тут же объявил, что невеста моя будет расстреляна.

Однако об аресте ее не распорядился.

Я долго пытался уговорить атамана передать случившееся забвению, но он был неумолим, и лишь заступничество одного из командиров, человека, сильно мне преданного, заставило его уступить.

Но он перестал бывать у меня.

Нужно было и в глазах прочих командиров обелить как-нибудь поступок моей невесты, ибо и они стали поговаривать о прикосновенности ее к коммунистам.

И я решился на сильное средство.

Еще до вступления повстанцев в город были нами разосланы пригласительные билеты на нашу свадьбу, приуроченную к определенному числу. И как раз в это число погром был в самом разгаре. Ежечасно приходили ко мне с мольбами о спасении, силой своего влияния на власти, жизнь того или иного еврея, барахтающегося в когтях грабителей или уведенного «к речке».

И понятно — было не до венца.

Но спасавшийся в нашем доме цадик позвал меня с невестой к себе и стал просить праздновать свадьбу в назначенный день, ибо это, по его словам, может повлиять на возобновление хороших отношений с властями, нахмурившимися за происшедший инцидент с невестой, и все еврейское население нас за это благословит. В такое кошмарное время неуверенности за свою жизнь в ближайшую минуту, теплые проникновенные слова седовласого старца-цадика, в кошмарной обстановке, среди задыхающихся от отсутствия воздуха и сна евреев, нам показались пророческими.

Мы согласились. Венчание происходило на дворе, где рядом в сарае лежали, извиваясь, молодые евреи… из города доносился гул и крики. При «хупе» некоторые держали даже, согласно традиции, зажженные свечи.

Не было только атамана; играл оркестр музыки.

Играли даже, по настоянию властей, похоронный марш

Праздновали нашу свадьбу всю ночь.

Но мне часто приходилось покидать гостей, — меня звали в город помогать:

…Шло беспрерывное избиение людей.

19. Врач

После освобождения района Брусилов-Жмеринка от петлюровских войск, я выехал с сослуживцами в этот район для оказания помощи пострадавшим от погромов. Каждый из нас получил по 50.000. В Жмеринке мы сконструировали секцию. Выяснив, что большой работы тут не предстоит, я поспешил на вокзал, чтобы отправиться в Вапнярку. В уезде были погромы, и я думал оказать возможную скорую помощь в освобожденных местах. Дальше Вапнярки, однако, проехать не удалось, потому что жмеринский путь был прерван. Просидев тут сутки, мы решили ехать в сторону Христиновки и просили прицепить нам вагон к первому поезду, который в эту сторону направится. Вечером шел поезд с сахаром для Москвы. К нему прицепили наш вагон. На первом полустанке поезд сделал остановку, чтобы выбросить 5 вагонов, у которых загорелись оси.

Был уже дан третий звонок.

Вдруг раздался залп по поезду.

Послышались крики:

— Сла-а-ва!

Показались петлюровцы.

Все стали выскакивать из вагонов и бежать, кто куда мог. Я побежал с некоторыми в лесок налево.

Потерял пенсне и ничего не видел.

Взял кого-то за руку и бежал вместе с ним.