Владимир Мединский - О жестокости русской истории и народном долготерпении

Вся наша детективная литература описывает одних бедолаг Селденов, но никак не злых гениев Мориарти и не Моранов. А ведь и Селден, и обитатели Хитрова рынка, описанные тем же Гиляровским или Акуниным в «Любовнике смерти»[79], - довольно отвратительные типы. Какие-то изъяны в генетике или в воспитании привели их на самое дно. Они и есть типичные подонки: их умственный, культурный и нравственный уровень не выше уровня среднего обывателя, а заметно ниже. Никаких «преступных гениев»!

В России не было и, вероятно, нет типичных для Европы преступников из благополучных слоев общества (по крайней мере, как массового явления). Достоевский считал, что образованный каторжник — редчайшее исключение из правила. А Федор Михайлович сам прошел через каторгу, и знал о чем писал. Преступники Даже территориально жили в других частях города. Был в Москве Хитров рынок, куда Гиляровский ходил, как бы проводя этнографическую экспедицию.[80] Были в Петербурге трущобы за Охтой. Была в Одессе легендарная, воспетая в специфических песнях Молдаванка, а в Ростове-на-Дону — Темерник. Районы с мрачной славой становились символом антиобщественного образа жизни. Обитателей этих мест определяли сразу — по поведению, одежде, выражению лица, специфической походке.

Мне могут возразить: такие кварталы были и в Европе. Вспомним легендарный «Двор отбросов» Марка Твена в Лондоне и «Двор чудес» в Париже Виктора Гюго![81] Вспомним восточный Лондон, который Джек Лондон выразительно назвал «бездной».[82]

Все верно. Кварталы бедноты и преступности были везде. Но в Европе, во-первых, криминальные метастазы расползались из этих кварталов по всему городу. Во-вторых, существовала немалая преступность в среде среднего класса. Не в художественной литературе, а в полицейских хрониках.

И в России как-то получалось, что преступность была, но в целом жить было безопасно и спокойно.

Дж. Александер пишет: «Доказательство хорошей работы русской полиции: для путника в России пеший путь на большие расстояния совершенно безопасен». Я думаю дело не только в работе полиции, но и в целом, наверное, в какой-то нравственной атмосфере того времени.

Существовали места, куда не стоило соваться, если не хочешь лишних приключений. Но если не ходить на Хитров рынок и не лезть в трущобы за Охтой, то даже всамых обычных районах-кварталах довольно спокойно. Уровень уголовной преступности на Руси был традиционно очень низкий.

Полезно было бы сравнить количество и характер тяжких преступлений против личности в Москве времен «дядюшки Гиляя» и в современной Москве, в Петербурге времен Достоевского и в современном мегаполисе. Сделать это очень и очень трудно: подобная статистика у нас остается полузакрытой.

Но и по тому, что попадает в открытую печать, судить можно. В газетах и в Интернете встречаешь такое, что вызвало бы ужас у наших предков. Достаточно почитать криминальную хронику «Московского комсомольца» за неделю.

Убийство в приличном районе (вне Хитровки), ставшее публичным в Москве времен Гиляровского, — это тема для расследования и обсуждения газетчиками не на одну неделю.

В современной Москве такое невозможно. Ибо каждая (!) неделя приносит нашей столице до десятка (!) трупов — жертв насильственной смерти.

Современная Москва, конечно, больше Москвы конца XIX века. Но даже если разделить на 10 все тяжелые преступления, сведения о которых попали в печать, сравнение будет далеко не в пользу потомков. Увы, нравы меняются не в лучшую сторону.[83]

Есть у нас поганая традиция приписывать себе особые криминальные наклонности. Чем нас так радует картина России как огромной «малины» — особый сказ. Чем-то чарует, и все! Дорога она нашему сердцу.

На самом деле реальность Московии и Российской империи была очень далека от этой картины.[84]

«Настоящие» и «ненастоящие»

Говорят, царь — ненастоящий!

Дело в том, наверное, что в России любые бунты намного чаще, чем в Европе, происходили в рамках Системы. Целью повстанцев не было разнести вдребезги Систему и заменить ее другой… Европейцы жили в намного более напряженном обществе, это общество взрывалось чаще и легче, чем российское, и взрывы эти получались более жестокими.

Разумеется, были на Руси страшные, кровавые восстания. Но природа их совершенно иная, чем в Европе. Как правило, даже восставая, россиянин против самой власти как таковой не шел, против нее не злоумышлял. Даже если был возмущен данным начальником или чиновником, если ему не нравились определенные решения властей, он не покушался на основы и скорее готов был помогать власти, чем стремиться ее срубить под корень.

Но все это только в одном случае: если он считал власть «правильной» и «истинной». В Европе огромное значение имело законный монарх или незаконный. В России законность монарха была менее важна, чем соответствие его народным представлениям, «истинность».

Стоило зародиться сомнению — мол, царь у нас не «настоящий»… и все. Жди набата, разъяренной толпы, вооруженного бунта, смертоубийств.

Это часть сознания не только простонародья, но, казалось бы, самого что ни на есть просвещенного и европеизированного на все сто русского дворянства. Дворяне XVIII века легко сбросили с престола законнейшего, но «не истинного» Петра III, и посадили на престол совершенно не имевшую на него права, но «истинную» по их представлениям Екатерину II.

Чего стоил один мир с Пруссией, заключенный по итогам кровопролитнейшей войны, когда русские войска уже побывали в Берлине! Петр III «вернул» своему обожаемому Фридриху (тотально разгромленному русскими войсками, — смотрите «Гардемаринов», читайте В. Пикуля) ВСЕ ЗАВОЕВАННОЕ и даже вступил с ним в союз (!) против вчерашнего русского союзника — Дании.

Да это был просто плевок в глаза всему русскому обществу! Разве так мог поступить «правильный» русский царь?

Если царь «настоящий», то он — священная особа. Такого царя можно попробовать остановить, даже чуть задержать, помешать пройти. Но ни в коем случае невозможно ударить, причинить ему малейший вред. Это будет не только тяжелым преступлением, но и религиозным грехом.

Власть «истинного» царя священна, его правление не может не быть праведным. Испакостить могут бояре, и тогда гнев народа, естественно, обрушивается на них. Но и тогда царь остается благ и велик, достоин и совершенен.

Долг подданного — всячески поддерживать такое правление. Ведь власть — его власть, народная. Участие в ней — благое дело.

А если царь — ненастоящий? Тогда такой же само собой разумеющийся долг подданного — мятеж. Такой царь обязательно должен быть свергнут, а все, кто служил «ненастоящему», должны быть или уничтожены, или принести покаяние за свое гражданское и религиозное преступление.

Система жесткая, бескомпромиссная, сводящая судьбу любого правления к народным оценкам «праведности» и «неправедности» начальника и правителя.

Можно долго рассуждать о том, чем хороша или плоха такая система взглядов, но вот чего в ней точно нет — это идеи кротости, смирения, покорности, долготерпения.

Народ безмолвствовал, когда бояре выкликали царем Лжедмитрия. А спустя короткое время народ восстал и убил царя. Лжедмитрий молод, физически силен, он прыгает в окно и — не повезло — ломает ногу.

Подойти к царю, видимо, все-таки страшно… Царь как-никак. Но 26 огнестрельных ран Лжедмитрию все же «причинили». Царь ненастоящий — смерть ему!

Не позавидуешь россиянину — современнику Смутного времени. Пойди пойми, какой царь «истинный», а какой нет. Тем более для одних «истинный» царь — Василий Шуйский, а для других он — «царь Васька», совершенно неистинный узурпатор, и на престол возведен незаконно.

Для других «истинный царь» — польский королевич Владислав.

Для третьих — шведский королевич.

Для четвертых — очередной Лжедмитрий…

Поди разберись в этой толпе царей!

Избирая Михаила Романова на престол в 1613 г., россияне сделали огромный шаг вперед в своих монархических представлениях. Теперь «истинным» царем оказался тот, кого они сами избирают.

И разинщина, и пугачевщина были таким же народным протестом против «не истинного» царя и его «неправильного» правления.

Отсюда самозванство Пугачева и вообще весь феномен русского самозванства. Объявляя себя чудесно спасшимся Петром III, страдальцем за народ, которого захотела извести «негодная Катька», донской казак Емелька Пугач становился в глазах части народа «истинным царем».