А. Мейкок - История инквизиции
А вообще-то следует заметить, что допрос при инквизиции – это не что иное, как духовная схватка между обвиняемым и инквизитором. С одной стороны, инквизиторы прибегали к множеству уловок и всевозможных трюков, желая сбить допрашиваемого с толку и добиться от него опасного признания. Умения и навыки дознавателей были такими изощренными, что один известный францисканец, Бернар Делисье, заметил (и эту его фразу часто цитируют), что если бы святого Петра и святого Павла привлекли к трибуналу, то они нипочем не смогли бы полностью снять с себя обвинения.[115] Так, инквизитор, делая вид, что удовлетворен ответом, переходил к другому вопросу, а затем вдруг резко возвращался к первому, задавая походя множество наводящих вопросов. Мог он устроить и настоящее шоу, делая вид, что заглядывает в свои документы, потом сверяет их с записями ответов обвиняемого и, изумленно вскидывая брови, всем своим видом демонстрирует, что видит в них явное противоречие. Мог инквизитор и угрожать, и умолять, и притворяться то добрым, то злым. Хотя следует признать, что все эти средства достижения цели были относительно невинны и ясны, совершенно очевидно, что они оскорбляли достоинство суда и были чудовищно несправедливы с обвиняемому. Естественно предположить, что многие подозреваемые думали не столько о том, как бы опровергнуть выдвинутые против них свидетельства, как о том, чтобы отмести подозрение в ереси. Мы уже обращали внимание читателя на то, что большое число еретиков, вызывающе демонстрирующих свою приверженность к ереси, были людьми ничтожными. Большинство из них всеми возможными способами боролось за то, чтобы их не уличили в прославлении еретической доктрины; они пытались убедить инквизитора, что те действия, за которые их привлекают к суду, – это всего лишь досадные пустяки, которые можно легко объяснить. Эймерик заметил, что альбигойцев и катаров было проще всего уличить в ереси и что они, как правило, без труда делали необходимое признание. Но вот другие секты – ив этом с ним соглашается Бернар Гуи – были куда более скользкими и изобретательными. Вальденсы, к примеру, «вели себя на допросе очень уверенно. Если вальденса спрашивали, знает ли он, за что арестован, он отвечал с милой улыбкой: «Господи, да я думал, что это вы назовете мне причину ареста»… Когда ему задавали вопрос, во что он верит, вальденс отвечал, что верит во все, во что должен верить добрый христианин. На вопрос, кого он считает добрым христианином, вальденс отвечал, что добрый христианин – этот тот, кто верит в то, чему учит Святая Церковь. Если у него интересовались, что такое – Святая Церковь, он заявлял, что это то, что вы считаете Святой Церковью. Если ему на это замечали, что Святая Церковь – это тот институт, которым заправляет Папа Римский, он отвечает, что тоже верит в это, имея в виду, что может осуждать это. На другие вопросы, в частности, на вопрос о пресуществлении, он избегает отвечать и лишь отвечает: «Как бы я мог верить в иное?» Еще вальденс мог вернуть вопрос судье: «Боже мой, надеюсь, вы верите в это?» И если судья подтверждает свою веру, или если он обязан придерживаться ее, то можно предположить, что это вера не его, а судьи. Если судье удается увильнуть от его уловок и прижать вальденса к стене, тот начинает прикидываться на удивление скромным и смиренным и заявляет, что если они могут извлечь какой-то смысл из всего, что он говорил, то он не знает, что отвечать на это, потому что он простой и бесхитростный человек, а потому несправедливо загонять его в ловушку, пользуясь при этом его же словами. Однако для того, чтобы избежать клятвы или чтобы даже не познакомиться с клятвой, которая, возможно, будет противоречить его натуре, вальденс приложит все усилия».[116]
Предварительное заключение
Если во время простого дознания инквизитор был не в состоянии добиться желаемого признания, то он приходил к решению прибегнуть при необходимости к более сильным мерам. «Если он (обвиняемый) осуждается свидетелями, – говорит инквизитор Дэвид Аугсбургский, – то к нему не должно быть снисхождения. Не стоит только сразу доводить его до смерти; ему следует давать совсем немного пищи, чтобы страх не покорил его». В 1325 году инквизитор из Каркассона держит в тюрьме человека «до тех пор, пока он полнее не передаст правду». Обратите внимание, что в обоих названных случаях существует абсолютная презумпция виновности; к делу относятся так, словно вина подозреваемого уже полностью доказана. Все, к чему стремятся дознаватели, так это к полному признанию вины,[117] потому что без него у инквизиции нет иного выбора, как передать обвиняемого в руки светского правосудия. В результате этого против упрямых еретиков применялись самые жестокие методы, выдаваемые за проявления истинного альтруизма – некоего дикого, кошмарного альтруизма, являющегося, по сути, древним проявлением религиозного фанатизма.
«Такой человек, – говорит Эймерик, – будет заперт в тюрьму, его будут держать в камере в кандалах. Никто, кроме тюремщиков, не будет заходить в его камеру… епископ и инквизитор… будут часто вызывать его на допросы и говорить ему об истинности католической веры и о фальши, ошибочности той, какой он по глупости своей придерживался… Однако если он не проявляет ни малейшего желания быть обвиненным, торопиться не стоит… потому что боль и лишения тюремной жизни часто заставляют людей изменить свою точку зрения… И… епископ и инквизитор… постараются заставить его сделать это, вынудив притерпеть страдания и отправив в наиболее неприятную тюрьму… Они пообещают, что его ждет милосердие, если он признается во всех своих ошибках».[118]
Применение пыток
Последней мерой, применяемой только в самых серьезных случаях, однако, без сомнения, разрешенной Святой палатой, было использование пыток. По римскому закону можно было применять пытки против рабов, но не против вольноотпущенников или граждан; мистер Танон утверждает, что применение пыток и не прекращалось в Темное и раннее Средневековье. Однако с восстановлением римского права во всей Европе в XII и XIII веках, с началом применения костра в качестве «кары Божьей» при решении спорных вопросов пытки постепенно стали занимать определенное место в законной юридической практике. Аеа находит упоминание о пытках «в кодексе Веронезе 1228 года и в сицилианской Конституции Фридриха II 1231 года», однако он считает, что «в обоих случаях мы видим, как щадяще и нерешительно их использовали».[119]
Мсье де Козон цитирует документ, который, по его мнению, демонстрирует, что в начале XIII века при светском дворе в Париже о пытках еще ничего не знали. Но с 1230 года упоминания о пытках встречаются все чаще. В 1252 году папа Иннокентий IV официально разрешает применение пыток в практике инквизиции. В своей знаменитой булле «Ad Extirpanda», которая была обновлена и подтверждена Александром IV в 1259 году и Клементом IV в 1265 году, было предписано: «Больше того, podesta, капитану, консулам и другим лицам, которым дана власть, приказано принуждать плененных еретиков полностью признаваться в своих ошибках и называть имена всех других еретиков, знакомых им; следует, однако, обращать внимание на то, чтобы эти действия не приводили к травмированию конечностей или к смерти; так же, как разбойники и воры, которых силой заставляют признать свою вину, еретики должны признаваться в своих преступлениях и сообщать о своих соучастниках. Потому что эти еретики и есть истинные воры и убийцы душ, крадущие Святые Дары Господни».[120]
Ограничения, касающиеся того, чтобы пытка не «травмировала конечностей» или «не приводила к смерти», не были известны светским судам, при которых судья был волен применять такие жестокие пытки, какие ему было угодно. С другой стороны, по гражданским законам ни солдаты, ни рыцари, ни врачи, ни вельможи не могли подвергаться пыткам. Святая палата этих ограничений не имела. Инквизиторы могли подвергать пыткам всех без исключения, не обращая внимания ни на возраст, ни на пол, ни на социальную принадлежность человека. Чаще всего вопрос о применении пыток решался только инквизитором, хотя Клемент V в 1311 году приказал, чтобы в каждом конкретном случае инквизитор испрашивал разрешение на применение пыток у местного епископа.
А что касается того, чтобы при пытках «не нанести вреда конечностям», то это заявление можно счесть не более чем бессмысленной насмешкой. Когда подозреваемого в ереси вздергивали на дыбу или подвешивали между полом и потолком на раму, выворачивая ему кости рук, не стоило утешать себя тем, что кости при этом не ломались. На самом деле инквизиторы обходили любые запреты на использование пыток с помощью самых грубых уверток. Сначала, к примеру, им запрещалось церковными канонами присутствовать при пытке подсудимого, а сам палач всегда был светским офицером. Однако трибуналы так усиленно жаловались на это ограничение, напирая на то, что оно мешает им работать, что в 1260 году Александр IV позволил инквизиторам разрешать друг другу при необходимости присутствовать в камере пыток. Это разрешение было подтверждено Урбаном IV в 1262 году, когда он заявил, что в случае необходимости инквизиторы могут присутствовать при допросах с применением пыток.
