Александр Сидоров - Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.)
«По фене ботаешь?»: «блатной» жаргон
Обязательным свидетельством принадлежности к «воровскому братству» служило знание профессионального жаргона преступников и арестантов — так называемой «фени», или «блатной музыки».
Жаргон преступного мира существует с тех пор, как существует преступность. Особый, тайный язык преступников был с давних времён и на Руси. Одно из письменных тому свидетельств — анонимная «Автобиография», которая приписывается известному «российскому мошеннику, вору, разбойнику, и бывшему московскому сыщику» XVIII века Ваньке Каину (впервые отрывок из этой «Автобиографии» был опубликован Матвеем Комаровым в его «Жизнеописании Ваньки Каина»).
Встречающиеся в тексте жаргонные слова и выражения в скобках переводятся на литературный язык:
…По приезде секретарь меня спрашивал: по которому пункту я за собой сказывал? коему я говорил, что ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю, а о деле моём тому скажу, кто на том стуле сидит, на котором собачки вырезаны (то есть на судейских креслах)…
… На другой день поутру граф Семён Андреевич Салтыков, приехав, приказал отвести меня в немшоную баню (то есть в застенок), где людей весют, сколько кто потянет…
И далее в том же духе. Уже тогда жаргону был свойствен «чёрный юмор» висельников: «людей весют, сколько кто потянет» — намёк на дыбу; «немшоная баня» (по Далю — «срубленный без мха, непроложенный, непробитый мхом») — ироническое определение каменных подвалов, стены которых действительно были «немшоными», но жару там задавали куда больше, чем в бане…
Богатый лексический материал для изучения жаргона преступников и арестантов оставила нам литература XIX века, а также труды лингвистов, уделивших огромное внимание изучению так называемых «тайных» языков. Именно благодаря этим людям мы имеем возможность достаточно подробно проследить становление и развитие так называемой «блатной фени» — того арго, которое явилось основой современного «воровского» языка.
Чаще всего многие исследователи русского уголовного жаргона связывают его традиционное название — «феня» — с «офеней», или «офенским» языком, то есть языком бродячих торговцев-коробейников XIX века. Связь эта несомненна и очевидна. Многие слова действительно перекочевали из «офенского» языка в жаргон преступников. Тем более что, при всём различии, уголовники и мелочные торгаши вразноску (как определял офеней Владимир Даль) имели и кое-какие общие черты. Нет, конечно, офени часто, как раз напротив, становились жертвами преступлений. Одной из причин, подтолкнувших их к созданию тайного языка, была необходимость обеспечить свою безопасность. Посторонний не должен был знать, где они берут свой товар, сколько этого товара торговец несёт с собой, куда и какими путями направляется, сколько денег выручил…
Однако не следует представлять коробейников только безропотными жертвами. Не случайно сами себя они называли также «обзетильниками»: на их тайном языке «обзетить» значило обмануть, «обзетильник» — плут. Стало быть, тайный язык нужен был и для «обмена опытом», передачи сведений о местах, наиболее благоприятных для мошенничества…
Влияние на «блатную музыку» оказали и многие другие условные языки торговцев и ремесленников. Владимир Ленин в своей работе «Развитие капитализма в России» подчёркивал стремление мелких промышленников оградить себя от конкуренции. Он писал, что эти ремесленники «всеми силами скрывают выгодные занятия от односельчан, употребляют для этого разные хитрости…, не пускают никого в свои мастерские…не сообщают о производстве даже родным детям». Как одну из таких «хитростей» Ленин называет «матройский язык», которым пользовались мастера войлочного производства в с. Красном Нижегородской губернии.
Немало слов русский уголовный жаргон позаимствовал также у костромских шерстобитов, бродячих музыкантов-лирников, нищих-кантюжников (которые целыми деревнями «кантюжили», «кантовались» по городам, прося подаяние), нищих-мостырников (просивших милостыни на мостах) и пр.
Впрочем, «тайное предназначение» как условных языков ремесленного люда, так и воровского арго — вопрос достаточно спорный. Автор настоящего исследования склонен разделять точку зрения академика Лихачёва, который определяет такой подход как «донаучный». Ещё в 1938 году Дмитрий Сергеевич писал:
…Донаучный взгляд… толковал арго как результат некоего «contrat social», заключаемого арготирующей группой с целью сокрытия своих замыслов и действий от могущих их подслушать представителей чуждых слоев населения.
Это представление, не всегда являвшееся фактом наблюдения, а скорее бывшее некоторой абстрактной попыткой истолкования арго, имело неоспоримые достоинства и дожило в той или иной форме до наших дней…
Однако объяснение это не может быть принято в настоящее время даже в компромиссных формах, так как, будучи логически и последовательно применено, оно влечёт за собой целый ряд следствий, приводящих к абсурду посылки. («Арготические слова профессиональной речи»).
Далее автор приводит примеры, опровергающие укоренившееся мнение об условных языках ремесленников и торговцев как о языках «тайных». Нас, впрочем, интересует не арго вообще, а непосредственно жаргон уголовников. Вот что думает по этому поводу Лихачёв (и с чем мы полностью должны согласиться):
Называть воровскую речь условной и тайной только потому, что она нам непонятна, так же наивно, как и называть иностранцев «немцами» потому только, что они не говорят на языке туземцев. Так же наивно предположение, что вор может сохранять конспирацию, разговаривая на своём «блатном языке». Воровская речь может только выдать вора, а не скрыть задумываемое им предприятие: на воровском языке принято обычно говорить между своими и по большей части в отсутствие посторонних.
То, что воровская речь не может служить для тайных переговоров, должно быть ясно, поскольку насыщенность её специфическими арготизмами не настолько велика, чтобы её смысл нельзя было уловить слушающему. Воровская речь полна слов и выражений, которые только слегка видоизменяют обычное русское значение, о смысле которых легко догадаться и которые нельзя объяснить простым «засекречиванием»…
Обычная речь вора так же естественна и не условна, как и речь представителя любой другой социальной группы. Законы развития всякого языка — её законы…
Воровская речь должна изобличать в воре «своего», доказывать его полную принадлежность воровскому миру наряду с другими признаками, которыми вор всячески старается выделиться в окружающей его среде, подчеркнуть своё воровское достоинство: манера носить кепку, надвигая её на глаза, модная в воровской среде одежда, походка, жестикуляция, татуировка…
Употребление воровского слова для снижения, вульгаризации своей речи доказывает, что говорящий не принадлежит к воровской среде… Общераспространённое мнение о воровской речи, искажающее настоящее положение вещей, основано на речи именно этих «блатыканных». Сниженность и вульгаризм воровской речи — особенность нашего восприятия. Она искажена с точки зрения нашей языковой системы, но в восприятии самого вора она носит «героический», приподнятый характер… («Черты первобытного примитивизма воровской речи», 1935 г.).
Действительно, за двадцать лет непосредственного общения с носителями воровского арго автор настоящего исследования пришёл примерно к тому же выводу, что и Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Совершенно очевидно, например, что уголовно-арестантским жаргоном легко овладевают те, от кого преступник в первую очередь должен оберегать себя и свои секреты — сотрудники правоохранительных органов (особенно работники милиции и мест лишения свободы). Причём если оперативники делают это целенаправленно и сознательно, с целью борьбы против уголовного сообщества, то работники колоний и тюрем зачастую осваивают «феню», как говорится, «по ходу дела», просто общаясь с её носителями.
То же самое видно и на примере арестантов, которые не принадлежат к сообществу профессиональных преступников. Раньше таких зэков называли «фраерами», сейчас — «случайными пассажирами» и проч. Они очень быстро, находясь в местах лишения свободы с уголовниками-профессионалами, перенимают их речь, легко понимают всё, что те говорят. Язык же арестантского мира (являющийся обязательной составной частью жаргона преступников) вообще постигается следственно арестованным или осуждённым с первых же дней пребывания в местах лишения свободы — независимо от принадлежности к уголовной «братве».
