Владимир Беляев - Под чужими знаменами
Тут же, в цитадели, на особом положении содержались военнопленные французы и итальянцы, отказавшиеся присягать Муссолини и признавшие после захвата Сицилии маршала Бадольо. И если у них нашлись заступники среди американцев и англичан, которые через Женевский красный крест в Швейцарии слали сюда, в цитадель, сотни посылок, то о советских военнопленных заокеанские благотворители совершенно забыли. Им было все равно — погибнут во Львове от голода тысячи советских воинов или нет.
— Отсюда, паненка, для советских только один путь — на кладбище! — сказал, ухмыляясь, мордастый полицай, видимо очень довольный своей ролью стрелочника на этом пути.
…Пока дамы-патронессы из УЦК, похожие в своих старомодных черных платьях на высохших ворон, увещевали еле державшихся на ногах военнопленных украинской национальности подать прошение Гансу Франку, чтобы тот освободил их ив плена и принял на службу к гитлеровцам, Иванна, отойдя в сторонку, заговорила с молодым лейтенантом из Донбасса.
Высокий и, видимо, некогда очень выносливый, лейтенант Красной Армии был истощен до того, что можно было разглядеть ребра, проступавшие под его рваной гимнастеркой. Иванна тихонько спросила лейтенанта, в чем он нуждается, и пообещала в следующий раз принести ему сухарей и табаку.
— А под сухарики, барышня, если не трудно, положите ножницы, чтобы проволоку можно было нам от такой жизни резать, — шепнул Иванне лейтенант озираясь.
И после этих слов, сказанных полушопотом, отзывчивым, девичьим сердцем поняла Иванна, что голод и унижения не смогли превратить этого офицера Красной Армии в раба! Ей стало ясно, что не в душеспасительных наставлениях слезливых благотворительниц нуждается высохший от истощения лейтенант из Донбасса с угольными каемочками под глубоко капавшими, но все еще полными надежды черными глазами.
Видно было из его немногих слов, что ни за что он не согласится изменить Родине и скорее выберет смерть, чем предательство.
* * *Уроженка Карпатского села Криворивня, Исанна еще с детства росла девушкой смелой, любящей помогать обездоленным. Не притчи из священного писания, а легенды про славного ватажка опришков Довбуша запали в ее сознание и навсегда сохранились в памяти и во Львове, куда она переехала учиться весной 1940 года. Не будь немецкого вторжения, она бы уже смогла перейти на четвертый курс университета. Приход фашистов оборвал все!
Весною 1942 года во время очередной облавы ее задержали на улице и чуть было не вывезли на работу в Германию. Хорошо, что в сумочке у нее оказалось двести злотых, одолженных у подруги. Она поспешно сунула их в руку полицаю, и тот, принимая взятку, шепнул: «Беги».
Облава могла повториться в любую минуту, но уже с более печальным исходом. Во Львове могли жить люди только с надежным аусвайсом (видом на жительство). Иванна ночевала без прописки у подруг — то у одной, то у другой. Она пробиралась домой закоулками, лишь бы не показываться в центре, где облавы повторялись чаще всего. Иванна было подумывала возвратиться на Гуцульщину, но ведь и там ее могли настигнуть загонщики, ищущие новых жертв для военных заводов Германии?
Растерянная, измученная, не знающая толком, как ей поступить, Иванна познакомилась на именинах у своей подруги с недоучившимся студентом Ярославом Тарнавским. И хотя был он внешне приятен собою, смугл, а длинный модный серый пиджак хорошо гармонировал с его черными, вороньими волосами и вышитым воротом сорочки, Иванна невольно подумала про него: гогусь.[16] Еще молодчиков, подобных Тарнавскому, звали здесь почти непереводимым словом «бавидамек», то-есть развлекатель дам. Он и впрямь умел развлекать «общество», пел густым, сочным баритоном гуцульские коломийки, потом для разнообразия напевал немецкие модные танго и быструю фривольную песенку в ритме фокстрота «О гедвиг, о гедвиг, варум машина геет нихт?».
Танцуя же с Иванной, уставившись в ее черные глаза, Славцьо, вздыхая, запел: «Очі, ви моі одинокі, ви чарівні глибокі і найкращі в усіх…»
Про таких люди пустые и недалекие говорят: «Парень хоть куда: и к танцу и к венцу!» Но Иванну сразу оттолкнула развязность Тарнавского, его подчеркнутое стремление развлекать всех, развлекать во что бы то ни стало, его навязчивая до тошноты вежливость. Всякий раз, когда после танца он прикасался холодными губами к ее руке, Иванну передергивало от его приторной любезности и от этих ледяных поцелуев.
Сидя на противоположном конце стола, Иванна заметила, что подруга шепчет что-то Тарнавскому на ухо, показывая ему глазами на Иванну.
Ярослав вызвался помочь Иванне избежать вывоза в Германию. «Я умею делать «интересы», поверьте мне, и вам помогу», — посулил он. Ей показалось, что он искренне хочет добра для нее. Сама Иванна никогда и не подумала бы искать работу именно в УЦК.
— Не пойду работать к этим хруням![17] — заартачилась сперва Иванна.
— Но ведь лучше быть под защитой хруня и уцелеть, чем попасть в зубы к волку? — сказал Тарнавский. — И, наконец, что панна будет там делать? Выступать на митингах с призывами идти в дивизию СС? Выкачивать контингенты? Вербовать полицаев? Да ничего подобного! Панна Иванна будет печатать! Панна Иванна будет техническим работником, и если, допустим, вернутся Советы, никто не осудит панну за это. Лучше сидеть за машинкой и печатать всякие глупые бумажки для этих хруней и нуворишей, чем где-либо в подземелье начинять снаряды для немецкой армии. Зато в УЦК панна Иванна будет в неприкосновенности — никакая облава уже не страшна тому, кто имеет справку из УЦК. Это надежнее многих аусвайсов!
И, чувствуя, что Иванна постепенно соглашается на его уговоры, Славцьо пообещал замолвить за нее словечко у Кубийовича, жена которого, по словам Тарнавского, приходилась какой-то родственницей его тетке.
…Пожалуй, впервые за все время работы в УЦК, встретившись в цитадели с погибающим советским лейтенантом, Иванна почувствовала, что благодаря своему служебному положению она сможет помочь пленникам фашизма.
До этой встречи Иванна видала пойманных гестаповцами советских людей лишь изредка. Худые, избитые, встречались они не раз, идущие под усиленным конвоем по улицам Львова, пробуждая чувство большой жалости в душе девушки.
Теперь это расплывчатое чувство сменилось в душе Иванны внезапным сознанием того, кем являются для нее эти люди, загнанные гитлеровцами за колючую проволоку цитадели.
Разве не они открыли и для нее, Иванны Макивчук, двери Львовского университета?
Разве не по их предложению университет этот был назван именем Ивана Франко?
Разве не благодаря их труду советская власть, восторжествовав здесь, в Галичине, сразу дала каждому право свободно говорить на его родном языке?
Ведь сколько раз до этого и на Гуцульщине и здесь, во Львове, разговаривая по-украински, ловила она на себе враждебные и презрительные взгляды тех, кто захватил в свои руки эту землю. Недавно это было, весною 1939 года. А осенью того же года, как только вошла во Львов Красная Армия, все это развеялось, стало прошлым, люди расправили плечи, подняли головы, а те, кто еще так недавно преследовал их, либо понесли наказание, либо забились в темные щели и притихли до поры до времени.
И, наконец, разве не в боях с оккупантами за этот город погиб в 1918 году отец Макивчук, в честь которого была она названа Иванной?
Полковники да сотники из Украинской галицийской армии и дальний родственник Славця, генерал Тарнавский, приказали ему, солдату распавшейся австрийской армии, проливать свою кровь за их будущую власть, а сами вели тайные переговоры с пилсудчиками и слушались покорно англичан, французов, американцев.
Иван Макивчук погиб, обманутый, ничего, кроме пули, не получив в награду за свою жизнь, за свой труд, за свои мозолистые руки, а те, которые командовали им, оставшись в живых, принялись служить тем, кого еще гак недавно считали врагами Украины.
Иванна на память заучила стихи галицийского поэта Степана Чарнецкого и повторяла не раз их простые, доходчивые строки:
Іване без роду, Іване без долі,Куди не ходив ти, чого не видав?У спеку і стужу, у лісі і в поліТи гинув, а славу сусід добрий взяв.
На сербських зарінках клалась твоя сила,На волинській млацi твій гріб вже присів,І серед Поділля сіріе могила.Де впало в двобою двох рідних братів.
Подільські берези й покутські тополіШумлять все по тобі, що марно ти впав:Іьане без роду, Іване без долі,Ти згинув, а слазу сусід добрий взяв.
Твій батько на гилі повис в літню днину,Ти гинув інакше: «Für Kaiser und Land»[18]Ta всiм вам однаку дали домовину —I печаттю вам символ: «Name ünbekannt».[19]
И казалось ей всегда, что стихи написаны именно про ее отца, погибшего напрасно в тот год, когда еще не умела она сказать слова «мама» и приласкаться к человеку, который дал ей жизнь. А когда показали ей на Академической автора этих стихов, голодного, одетого в пальто с заплатами, больного украинского поэта Степана Чарнецкого, который от недоедания и нужды еле-еле передвигал ноги, первой мыслью Иванны было подойти и поблагодарить его за эти трогательные стихи, но она постеснялась сделать это, так как вслед за благодарностью должна была она и помочь этому гибнущему человеку. А чем она могла помочь ему, затравленная сама, ждущая любую минуту полицейских свистков, грубых окриков и сирен автомобилей, оцепляющих улицы?
