Святослав Рыбас - Жизнь и смерть Петра Столыпина
На следующий день Столыпин созвал министров и рассказал о разговоре с Николаем. Он был настроен решительно. Кривошеий, правда, пытался отговорить его от ультиматума по поводу Дурново и Трепова, да еще государственный контролер П. А. Харитонов предлагал искать примирительный исход.
Для чего Столыпин шел на обострение с видными представителями дворянской аристократии, не желая найти компромисс, сейчас невозможно доподлинно ответить. Немалую роль здесь сыграл и его прямой, сильный характер, всегда принимающий вызов.
Знал ли он, что Николай не простит ему этого нажима? Обязан был знать. Однако, по-видимому, считал необходимым бороться.
В известном смысле это было упоение борьбой. Неспроста осторожный, глубокий, консервативный Кривошеий, правая рука в его реформах, предостерегал от опрометчивого шага.
Столыпин горячо ответил на это:
«Пусть ищут смягчения те, кто дорожит своим положением, а я нахожу и честнее, и достойнее просто отойти совершенно в сторону, если только еще приходится поддерживать свое личное положение».
Все министры ушли, остался один Коковцов. И он стал отговаривать Столыпина: Дума не простит насилия над законодательным порядком, требовать от царя наказания Дурново и Трепова, которых он сам принял на аудиенции, неправильно. Коковцов предложил внести законопроект заново, чтобы провести его все-таки естественным путем.
Нет, Столыпин был непреклонен.
«Лучше разрубить клубок разом, чем мучиться месяцами над работой разматывания клубка интриг».
Как будто он забыл, что сам всей своей деятельностью проводил принцип постепенных преобразований!
Теперь надо было ждать решения царя. Три дня от него не было ответа.
(В августе 1915 года история как будто подставила А. В. Кривошеину зеркало, когда он, забыв о «царском комплексе страха собственного слабоволия», настаивал на вхождении в правительство общественных деятелей вместе с А. И. Гучковым и даже пошел на своеобразный ультиматум, каковым являлось коллективное письмо министров к царю. Впоследствии он сожалел об этом: «Как я мог так поступить, зная характер государя!» Николай не послушал своих министров, не ввел в правительство новых лиц и взял на себя верховное командование армией, что и привело его через полтора года к «псковской ловушке», где Гучков и Шульгин приняли у него акт отречения.)
В 1911 году положение в стране казалось незыблемым. Казалось, мало что может измениться, если Столыпин уйдет. Должно быть, так думал и Николай.
Не получая три дня ответа, Петр Аркадьевич уже считал себя в отставке, как на четвертый был вызван в Гатчину к вдовствующей императрице Марии Федоровне.
В дверях кабинета хозяйки дворца он буквально столкнулся с царем. Не здороваясь, Николай быстро прошел мимо. В руках он держал платок, которым вытирал слезы. Что это означало, Столыпин вскоре понял.
Мать царя приняла его очень сердечно, начала уговаривать не уходить в отставку, прося так горячо и взволнованно, что это походило на мольбу.
«Я передала моему сыну, — сказала императрица, — глубокое мое убеждение в том, что вы один имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь».
Она поведала, что царь сначала не слушал ее, находясь под влиянием своей супруги, которая ревновала к славе Столыпина, но затем согласился. По ее словам, спасти Россию мог только Столыпин.
Теперь можно понять, почему Николай вышел от нее в слезах.
Столыпин покинул Гатчинский дворец, ожидая вызова в Царское Село.
За эти три дня он устал и почти смирился с мыслью, что уйдет. Рано или поздно это должно случиться. Слава Богу, что он жив, не изувечен. Когда-то он признался:
«Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день как на последний в жизни и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляя взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти как расплаты за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся».
Если он уйдет в отставку, наконец можно будет освободиться от неподъемной тяжести, которую он уже пять лет держит на плечах. То, что он совершил, уже не вернешь назад. Он показал, что можно преобразовывать Россию без диктатуры, что можно удержать империю от развала и сделать ее не только сильной, но и народной.
За эти три дня сведения о возможной отставке правительства проникли в печать. В Думе не одобряли действия правых. Лев Тихомиров, публицист, в прошлом раскаявшийся революционер, прислал Столыпину телеграмму: «Приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов». В Западном крае протестовали против решения Государственного Совета...
После возвращения Столыпина из Гатчины глубокой ночью, в третьем часу, к нему прибыл фельдъегерь с пакетом от царя. Там было письмо на шестнадцати страницах. Николай писал, что был недостаточно искренен со своим главным помощником, что сознает ошибки и понимает, что только дружная работа вместе со Столыпиным может поднять страну.
Он просил взять прошение об отставке обратно и утром прибыть в Царское Село.
На следующий день 10 марта царь принял Столыпина. Все произошло так, как он добивался: подписан приказ о перерыве в работе палат с 12 по 14 марта и поручено председателю Совета министров объявить Дурново и Трепову повеление выехать из столицы и до конца не посещать заседаний Государственного Совета.
Это была невиданная победа Столыпина!
Вернувшись, он тотчас позвонил Крившиеину и, полный радости, описал царскую аудиенцию: «Никогда еще государь не оказывал мне столь милостивого приема». На что Кривошеий заметил через минуту находившемуся в кабинете бывшему таврическому губернатору графу П.Н.Апраксину: «Никогда государь этого ему не простит».
Неслыханная победа несла в себе начало крушения. Царь совершил действия, справедливость которых представлялась ему сомнительной.
И сразу после публикации указа о перерыве сессии Дума забурлила. Еще вчера Столыпин был гонимым, страдающим за идею укрепления русской государственности (причем большинство понимало, что «русская государственность» не несет в себе ничего шовинистического, как, например, «английская», «германская», «французская»), а сегодня он диктатор. Да, диктатор. Общественное мнение именно так воспринимало применение 87-й статьи Основных Законов.
К Столыпину явилась депутация октябристов и заявила свое несогласие. Столыпин признал, что это был «нажим на закон», но объяснил, что проект принят в думской редакции, то есть фактически выполнено решение Думы, а все происходящее— победа над «реакционным заговором».
Казалось, что Думе волноваться? Ведь самый главный столыпинский закон о свободном выходе крестьян из общины принят именно по 87-й, и все давным-давно согласились, что иначе он никогда не был бы принят. Да и в законодательной практике других стран — Англии, Австрии — тоже не раз применялись подобные меры. Чего же бурлить? А вот бурлило...
Столыпин, однако, чувствовал себя победителем и уехал на несколько дней в Ковенскую губернию к старшей дочери, которая уже была замужем, в имение Давторы.
Стояли холодные, хмурые весенние дни начала Страстной недели. Но с приездом Столыпина погода вдруг переменилась, пришло тепло, и засияло солнце. Он гулял с дочерью, затем и с гостившей у них молодой американкой по саду, любовался пробуждением природы, ездил верхом, учился играть в бридж, — стремился полностью забыться.
Погостив четыре дня, Столыпин вернулся в Петербург. Там застал совсем другое настроение.
Гучков, протестуя против «игры законом», отказался от председательства в Думе. Несколько думских фракций внесли запросы по поводу «крушения Основных Законов». Подавляющее большинство думцев было раздражено. Правые возмущались расправой с Дурново и Треповым. Левые — призраком диктатуры. Правый монархист граф А. А. Бобринский писал в своем дневнике: «Возмущению Петербурга нет границ», — и так оценивал действия Столыпина: «Имел такую исключительно удачную партию на руках и так глупо профершпилился!» А Лев Тихомиров, который несколько дней назад, предвидя отставку премьера, приветствовал его, теперь был настроен совсем по-другому: «Столыпин решился взять закон глупости... Хорош заговор! Все программы монархических союзов требуют восстановления самодержавия... Какой тут заговор?.. Не ожидал я, чтобы Столыпин в пылу борьбы мог унизиться до явно лживого доноса».
15 марта Дума возобновила работу. С ее трибуны на председателя Совета министров обрушилась резкая критика. Трудно было поверить, что это та Дума, которая еще недавно сотрудничала с правительством. Октябристы, кадеты, правые все обвиняли Столыпина.