Владимир Брюханов - Заговор графа Милорадовича
К маю 1821 года Милорадович имел основания быть довольным проделанной работой.
Вездесущий генерал-губернатор (его сверхъестественная способность оказываться в нужное время в нужном месте, изменившая ему лишь в последний день жизни, будет нами с избытком проиллюстрирована) нашел, конечно, возможность поведать об этих успехах царю еще до встречи последнего с Васильчиковым, на которой и была продекларирована амнистия заговорщикам. Александр I мог получить и, несомненно, получил от Милорадовича исчерпывающую информацию.
Нетрудно сообразить, в чем она заключалась.
Тайное общество действительно существовало — и можно предъявить хоть поголовный список. К бунту Семеновского полка оно, тем не менее, отношения не имело — за исключением некоторых офицеров, служивших в полку, но также не занимавшихся подстрекательством солдат. В Обществе велись вольнолюбивые беседы и даже обсуждались несбыточные прожекты, но далее разговоров дело не зашло, и не велось никакой пропаганды вне собственного круга. С западными карбонариями никаких связей не было — ни Боже упаси!
Семеновский бунт всех встряхнул, всем раскрыл глаза, все ужаснулись и, поразмыслив, раскаялись.
Злые мысли избыты, Тайное общество втихую закрылось и теперь вовсе не существует. Тем не менее, на всякий случай согласно Вашему распоряжению создана тайная полиция, ведущая неусыпное наблюдение как во избежание рецедива солдатских возмущений, так и для деликатного контроля настроений офицеров.
Что же касается бунта Семеновского полка, то следствием картина восстановлена буквально поминутно и применительно к каждому солдату и офицеру, все виновники и причины возмущений выяснены, и дело готово к вынесению справедливого приговора. Ценные указания Вашего величества учтены, бдительность проявлена, особо опасный преступник Каразин сидит в крепости, хотя и он в возбуждении бунта, как показала подробнейшая проверка, не повинен.
Все мы виноваты, оплошали, не досмотрели и не доглядели — в том числе и генерал-губернатор, но вину признаем, а ошибки постарались исправить. Ситуация полностью под контролем — и Милорадович ручается за то головой. А теперь покорнейше ждем Вашего благороднейшего и мудрейшего решения, Ваше величество! — примерно таким по смыслу должен был быть доклад Милорадовича, человека при дворе ловкого.
Он не мог не использовать свою репутацию прямого и честного воина, и должен был открыто каяться перед государем в собственных грехах и грехах подчиненных — тех, каких нельзя было не признать. Наверняка он брал на себя ответственность за все и готов был выслушать любой приговор — тем самым вернейшим образом подталкивая к оправдательному.
Никто, имевший иную точку зрения — Васильчиков, Бенкендорф или сам император — не смог бы возразить по конкретным фактам. Любая попытка снять вину с себя (а к этому почти наверняка прибег Васильчиков) проигрывала такой линии.
А вот какой собственный вердикт должен был устроить царя по существу дела — в этом нужно разобраться.
Позиция Милорадовича должна была быть царю очевидной, да тот ее и сам как будто не ретушировал — это был его стиль. Милорадович как генерал-губернатор тоже был не без греха в семеновской истории, должен был беспокоиться и за собственную шкуру, а потому по возможности гасил скандал — это Александру было ясно, и это вполне отвечало представлениям царя и о Милорадовиче, и о человеческой природе в целом. Заинтересованность Милорадовича в сохранении собственных начальственных позиций в противовес Аракчееву и прочим — тоже была ясна.
Но и Александру I также не нужна была безоговорочная победа «партии Аракчеева» (и его собственных младших братьев Николая и Михаила) над «партией Милорадовича».
Царь сам был опытным заговорщиком, и его всю жизнь устраивала возможность разбить договоренность людей, действующих за его спиной. Он всегда стремился разделять и властвовать. Зачем же ему теперь ворошить грехи полугодовой давности, унижать и наказывать вроде бы раскаявшихся заговорщиков-гвардейцев, а следовательно — и самого Милорадовича со всеми его сторонниками? Зачем без меры усиливать Аракчеева, тихо и с надеждой ожидающего царского вердикта и не рискующего напрямую выступить против Милорадовича? И еще один аспект, о котором никто не должен был догадываться — и до сих пор не догадался.
Разоблачение и осуждение гвардейского офицерства были бы косвенной, но недвусмысленной реабилитацией враждовавшего с ними Николая Павловича, который после прошлогоднего конфликта продолжал торчать за границей — и тоже наверняка ждал вердикта по делу о семеновском бунте; о тайном обществе он и вовсе не был осведомлен. Нужна ли была такая реабилитация Николая его брату-царю?
На этот непростой вопрос есть ответ: если бы Александра I не устраивала роль Николая как мальчика для битья в постоянных конфликтах с офицерами, то еще с 1818 года у царя было множество вариантов как-то исправить служебное положение брата — и, однако, это не было сделано!
Все эти соображения и заставили Александра I согласиться с Милорадовичем, прямо и косвенно просившего и настаивавшего не раздувать скандал и простить заговорщиков, взятых им, Милорадовичем, под личную ответственность.
Возможно, такое решение далось царю нелегко. Тем более неожиданным оно оказалось для Васильчикова, в беседе с которым Александр и высказал столь удивительные суждения.
Параллели между заговорщиками 11 марта 1801 года и 14 декабря 1825 года самоочевидны и отмечались многими. Это нисколько не умеряло беспокойств самого Александра и его нескрываемой враждебности к заговорщикам — так было и до мая 1821 года (причем, как известно, совсем незадолго), и после.
Что же случилось во время беседы с Васильчиковым? Разумеется то же, что и во многих других аналогичных случаях.
Васильчиков был неприятно поражен решением царя, не желавшего расширять расследование. Васильчиков посчитал это ошибкой и настаивал на исправлении. Очевидно, он пережал — Александр не выносил такого давления и, естественно, не имел желания объяснять собственные мотивы, о которых Васильчиков не сумел догадаться. Вероятно, на минуту Васильчиков увлекся и упустил из виду события 1801 года, непосредственным свидетелем которых был. Нападая на теперешних заговорщиков — а это было его позицией, хорошо понятной, — он, по-видимому, допустил какой-то выпад против конспираторов, который Александр, с его болезненной мнительностью на эту тему, мог принять на собственный счет. Такой вызов не прощался никому, и сейчас не простился Васильчикову!
Возможно, Александр вовсе не собирался снимать старого друга с должности, но теперь он это не просто сделал, а заменил его не кем-нибудь, а Уваровым — почти единственным остающимся в строю участником цареубийства 11 марта!
Такая вызывающая демонстрация была публичной реабилитацией, но не постаревшего сановника, а самого венценосного отцеубийцы!
Едва ли в таком назначении было рациональное служебное зерно. Сам Уваров настолько не был готов к исполнению командных обязанностей, что приступил к ним лишь через год — Александр, очевидно, счел необходимым настоять на неизменности собственного решения! Служить же Уварову, умершему в 1824 году, предстояло, как оказалось, совсем немного.
Приравняв себя с заговорщиками, царь немедленно сделал недискуссионным вопрос о возможности дальнейшего преследования конспираторов. Это, по-видимому, случилось импровизированно, и намного вышло за рамки того, о чем просил Милорадович и что было ему обещано. Но, что сказано, то сказано — тем более самодержавным императором! Индульгенция заговорщикам вышла почти всеобъемлющей.
Это повлияло и на судьбы оппонентов Милорадовича: Васильчиков был снят, а Бенкендорф — поощрен, но переведен. Его назначили командиром 1-й Кирасирской дивизии, тем самым тоже лишив непосредственной возможности продолжить наблюдение за всеми остальными гвардейцами. Аракчеев, вероятно, остался доволен своим решением держаться подальше от этого конфликта.
Вот какие кульбиты неожиданно выкидывает судьба!
Принял ли Александр I полностью точку зрения Милорадовича? Совсем не обязательно.
Ведь гвардия, ушедшая на запад, была выведена на всякий случай именно из-под контроля Милорадовича — следовало присмотреться и к ней, и к нему. В столице она отсутствовала больше года, вернувшись только летом 1822 года!
