Анатолий Гладилин - Евангелие от Робеспьера
Солнечный зайчик скользнул по его лицу. Он поднял голову. В доме напротив, на втором этаже, покачивалась половинка раскрытого окна.
Оп подождал, пока в окне еще раз вспыхнет солнце, зажмурился, глубоко вздохнул, поднял руки и потянулся, ощутив разом все мышцы своего тела. И это было счастливое мгновение.
Но тут он испугался – вдруг кто-нибудь за ним наблюдает, – принял обычную позу и огляделся.
Улица спала. Он пошел неторопливо, все еще оглядываясь и постепенно успокаиваясь. Было раннее утро, и день обещал быть превосходным.
Он дошел до угла и увидел такую же пустынную улицу. Он остановился и почувствовал, что непонятно чему улыбается. Он еще раз глубоко вздохнул и потянулся, но глаза уже не закрывал. Собственно, как мало человеку надо – хорошо выспался, и жизнь кажется прекрасной. А впрочем, если подумать, все действительно идет хорошо. Очевидно, повернулось колесо фортуны. И надо ловить этот миг. В конце концов, он молод, есть силы, и… Он поймал себя на том, что стоит на одной ноге и собирается так, вприпрыжку, двигаться дальше. Если бы его кто-нибудь сейчас видел – редкое зрелище – Робеспьер развлекается.
Оп прошел несколько кварталов, пока не встретил первого прохожего, и тогда вернулся в дом и удивил столь неожиданным появлением почтенную мадам Дюпле, которая в полной уверенности, что он еще спит, тихо возилась на кухне.
И за завтраком он веселил девушек, и Элеонор взяла с него обещание, что вечером они погуляют.
Настроение ясного солнечного утра не покидало его и в Конвенте, и поэтому в первую секунду, когда раздался крик, он не то чтобы не поверил, он просто не понял, о чем это, а Конвент уже повторял на сотни голосов:
– Убит Марат!
Но ведь не он, не он вызвал лавину террора! Враги первые пролили кровь патриотов. Это они выбрали странный способ решения споров: вместо слова и мысли – кинжал и гильотину. Они же знали, что Робеспьер всегда был противником насилия. Так нет, убит Марат, Лион и Марсель обагрены кровью революционеров, вандейцы зверски расправляются с пленными республиканцами…
Почему они не поняли, что он не меч им принес, но мир! Он не требовал крови, он предлагал новый справедливый государственный порядок. Он хотел воплотить в жизнь идеи Руссо. Он дал Франции идею, которая должна вывести страну из бед. И Франция приняла новое Евангелие.
Первый человек, который, огородив участок земли, осмелился сказать: «Это принадлежат мне» – был, наверное, просто наглец. А может быть, его простодушные и доверчивые соплеменники восприняли это как шутку. Но с этого момента, относящегося к глубокой древности, и установился тот общепринятый нелепейший порядок, подчиняясь которому живет все человечество.
Воры и лгуны, убийцы и казнокрады, бандиты и ловкачи захватили все в свои руки и поработили остальных людей. Наиболее ловких воров, которые наживали себе состояния на страданиях народа, громогласно признавали уважаемыми гражданами. Государи и императоры, которым ради удовлетворения своих эгоистических честолюбивых замыслов удавалось перебить тысячи людей, разрушить десятки городов, сжечь сотни деревень, залить кровью целые страны, становились национальными героями, их причисляли к лику святых.
Естественно, что в таком обществе, где все было поставлено с ног на голову, добродетельным человеком считался не тот, кто дни и ночи работал на пашне или в мастерской, а тот, кто ловко ворует; проявление ума видели не в том, что человек пытается узнать больше других, понять настоящее и предсказать будущее, – а в умении низко сгибаться перед сеньорами, льстить им и угадывать их желания; доблестными героями признавали не тех, кто боролся за дело народа, а тех, кто тупо и фанатично отдавал жизнь за короля или другого титулованного вельможи.
На протяжении веков государство воспитывало в человеке раболепие и слепое повиновение перед царственными особами. Седовласые ученые мужи учили человека быть себялюбивым, корыстным и жестоким.
Французская революция заложила фундамент нового государства. Краеугольные камни этого фундамента – свобода и равенство. Честные труженики, а не ловкие преступники – вот истинные граждане нового государства. Добродетель, а не развратные принципы – вот основа человеческого общежития.
Так почему же некоторых революционеров поразила странная робость? Они, видите ли, считают позорным для себя с мечом в руках отстаивать государство будущего.
Но Франция со всех сторон окружена феодальной Европой, которая стремится восстановить старый порядок. И у нас нет иного выхода, как взяться за оружие.
Не случайно пророк Моисей водил свой народ по пустыне в течение сорока лет: он хотел, чтобы вымерло то поколение, которое в своем сознании еще хранит растлевающие воспоминания прошлого. На землю обетованную он привел людей чистых, не знающих дурных традиций. Вероятно, новые общественные принципы полностью утвердятся во Франции, когда придет новое поколение. А пока террор и революционный трибунал необходимы. Возможно, под мечом закона падут люди, вина которых состоит в том, что они так и не смогли преодолеть недостатки своего порочного воспитания и смело отбросить те политические предубеждения, которые вбивались им с детства. Но, к сожалению, у революции нет иного выхода. Ради счастья миллионов нужно пожертвовать тысячами.
Как бы ни был ужасен сам факт пролития крови, все равно эта кровь будет каплей в том море крови, которую в течение сотен лет проливали тираны для того, чтобы удержать народ в рабстве и угнетении.
Однако надо смотреть реально на существующее положение вещей. Французский народ привык верить в бога.
Нельзя (да и опасно) сейчас провозглашать какого-либо человека пророком. Но надо, чтобы народ поверил, что о нем заботится Высшее Существо. В этом и состоит идея робеспьеровского Евангелия, которое Конвент декретировал как государственный закон.
Еще Руссо утверждал, что в государстве будущего должны быть статьи, которые устанавливаются верховным повелителем не как религиозные догматы, а как основы общежития, не зная которых нельзя быть ни хорошим гражданином, ни верным подданным. Такими необходимыми догматами являются: существование всемогущего разумного благодеятельного предвидящего и пекущегося божества, будущая жизнь, блаженство для праведных, наказание злых, святость общественного договора и закона. Вы свободны не верить в эти догматы; но если вы не верите в них, вы будете изгнаны не как нечестивец, но как неспособный к общежитию.
Если раньше для народа устраивались религиозные праздники в честь злодеев и ханжей, причисленных к рангу святых, то теперь у французов другие торжественные дни: праздник в честь Природы и Верховного Существа, праздник в честь Свободы и Равенства, праздник в честь Республики, праздник в честь Целомудрия, в честь Воздержания, в честь Сыновней Почтительности, в честь Бескорыстия – словом, святыми должны быть не люди, а свойства человеческой добродетели.
…В революции был момент, когда тираны торжествовали: французский народ был поставлен между голодом и атеизмом, еще более гнусным, чем голод. Народ мог переносить голод, но только не преступления; народ мог пожертвовать всем, за исключением добродетели. Атеизм, сопровождаемый всеми преступлениями, нес народу скорбь и отчаяние и навлекал на национальные представительства подозрения, презрение и позор. Справедливое негодование, подавляемое террором, тайно волновало сердца. Грозное, неминуемое извержение зрело в недрах вулкана, в то время как недалекие философы беспечно забавлялись на его вершине с мелкими злодеями.
Кто же возложил на Шомета, Клоотса, Фуше и им подобных миссию возвестить народу, что божества нет? Какая выгода убеждать человека, будто его судьбами руководит слепая сила, карающая наобум и преступление и добродетель, и будто душа человека есть лишь легкое дуновение, исчезающее у края могилы? Разве мысль о его ничтожестве внушит человеку более чистые, возвышенные чувства, чем мысль о его бессмертии? Внушит ли она ему больше уважения к ему подобным, больше готовности к противодействию тиранам, больше презрения к смерти и изнеженности? Утешит ли вас, плачущих над гробом сына или жены, человек, говорящий, что от них остался только прах?
Вот почему Робеспьер отправил на гильотину Шомета и Клоотса, людей, у которых были заслуги перед революцией. Хотели они того или нет, но их воинствующий атеизм подрывал основы государства, которое закладывал Робеспьер, мешал народу поверить в спасительное Евангелие.
Пусть ради самого торжества разума будет уважаема свобода вероисповедания; но пусть она не нарушает общественного порядка и не становится средством для заговора.
Атеизм надо рассматривать как учение, связанное с посягательством на республику. Какое дело Конвенту до различных гипотез, при помощи которых те или другие философы объясняли явления природы? Разрешение этих вечных споров надо предоставить им; не следует смотреть на них ни глазами метафизиков, ни глазами богословов. В глазах законодателя истина есть все то, что полезно миру и хорошо для его обихода. Идея о Верховном Существе и бессмертии души является непрерывным призывом к справедливости: значит, эта идея социальная и республиканская.
