Московская Русь. От княжества до империи XV–XVII вв. - Володихин Дмитрий Михайлович
И вдруг командование сообщает: высоту оставить, напрасно ее атаковали, все делалось бестолково, а победа бесполезна; наступление пойдет в другом направлении.
Каковы чувства победителя?!
Так получилось и с просвещением в Московском царстве. Для России наиболее естественная форма просвещения – по форме славяно-эллинская, по духу восточнохристианская. Добиться того, чтобы она развернулась в стране как система (книгопечатание, школы, академии), удалось в полной мере великими трудами, притом под занавес старомосковской государственности; но все же сумели, ура, победа! Можно отдохнуть. Есть перспектива… А перспективы-то уже нет: Петровская эпоха пинками вышибла живую, цветущую, отлично работающую старину на периферию исторического пути России. Посторонись, длиннобородые!
Прежде всего: Московское княжество, трансформируясь в Московское царство, испытывало тяжкий недостаток и мучительную жажду просвещения.
Можно вспомнить, что при Дмитрии Донском рукописные книги стояли в московских храмах под самые своды. Можно вспомнить о творчестве Андрея Рублева и Дионисия, приходящемся соответственно на Предроссию и первые десятилетия в исторической судьбе юной России. Можно также перечислить великих духовных писателей XV—XVI столетий: владыка ростовский Вассиан, святитель Геннадий Новгородский, митрополит Даниил, святитель Макарий Московский и целая дружина ученых мужей, собравшаяся вокруг него… Но при всех успехах на верхних этажах русской культуры нижние ее этажи пребывали в скверном состоянии.
Московская Русь и Россия-младенец в плане просвещения представляли собой палаты с роскошной внешней отделкой – резные наличники, тонкого рисунка карнизы, многоцветье изразцов – и с земляным полом…
Постоянно действующих училищ уровня средней школы и тем более академии, университета не существовало до XVII века.
Просто грамотных людей не хватало, и святой Геннадий, архиепископ Новгородский, с печалью сообщал: даже на иерейскую должность трудно ему отыскать вполне грамотного претендента.
Россия завела книгопечатание в 1550-х годах. Имя первопечатника, издавшего книгу «Апостол», впервые снабженную четкими данными о времени и месте издания (Москва, 1564 год), – Иван Федоров – знаменито. Но в масштабах всей Европы 50—60-е годы XVI века – это… несколько поздновато.
Не находя собственного, с национальными корнями, специалиста, власть здесь и там использовала специалистов иноземного происхождения.
Успенский собор Московского Кремля, величественная затея Ивана III, рухнул после того, как русские зодчие довели его до сводов. Достраивал итальянец.
Когда по возрасту Россия была еще ребенком, к ее финансам великий князь приставил греческий род Ховриных-Головиных. Других греков в Москве определяли на дипломатические должности.
Итальянцы отливали московские пушки, чеканили московскую монету, давали русским первые навыки книгопечатания.
Почему возникла такая нужда в просвещении и такой его недостаток на национальной почве?
Первое, допустим, ясно: выйдя из задворья большой политики, показав силу, Россия должна была получить в дипломатической, финансовой, культурной и образовательной сферах все необходимое, чтобы не растерять изначальный успех, но преумножить его.
Второе объясняется не столь просто. Страна долгое время отдавала разорительный налог Орде, крайне много воевала, растрачивала силы в междоусобиях. Иными словами, на основательную работу в области просвещения у нее просто не хватало ресурсов. Рывком, через боль и страдания объединительных процессов, она обрела военно-политическое могущество. Но и это могущество в XVI – первой половине XVII века висело на волоске. Поэтому, даже предпринимая усилия, направленные к просвещению, Русское государство все равно действовало с рывками и остановками, имело недостаточно средств для планомерного роста в интеллектуальном плане.
Но дать подобное объяснение – значит дать ровно половину объяснения. Московская Русь была бедна в части просвещения прежде всего по той причине, что Русь Владимирская оказалась катастрофически разорена монголо-татарским нашествием и целым рядом карательных экспедиций ордынцев. Она вставала из ямы, с пепелища, с пустоши. Вставала, обливаясь кровью, изувеченная, едва живая.
Таким образом, разгром Руси туменами Батыя, установление ордынского ига, тяжелые последствия того и другого – вот главный тормоз для просвещения, создания учебных заведений, интеллектуального роста Северо-Восточной Руси.
На два с половиной века самоцветное ожерелье городов Руси Владимирской превратилось в нищую глушь. В периферию христианского мира, то и дело закипавшую новым кровавым варевом. В гигантский военный лагерь, населенный бойцами-бедняками.
До просвещения ли тут?
У русского человека XV—XVI веков ладони были покрыты мозолями – либо от плуга, либо от сабли, либо от плотницкого топора. Тяжело ему удержать мощными корневищами тонкое писчее перышко.
А когда колеса просвещения все же начали вращаться – сначала со скрипом, медленно, а потом все быстрее и быстрее, – угрозою и надеждой воздвигся вопрос: откуда брать учителей? Из кого избирать себе наставников?
И Московское государство, выстраивая процедуру выбора, приняло на сей счет три важных правила.
Во-первых, истинным учителем может быть только единоверец, то есть православный христианин.
Во-вторых, всякое обучение может состояться лишь в том случае, если оно не рушит веру.
В-третьих, звание учителя наделяет его носителя честью, обязывающей проявлять к нему почтение, властью над учениками, но не властью державной. Учитель-иноземец не мог приобрести какие-либо прерогативы в политической сфере.
Все три сказанных принципа стояли прочно до середины XVII века. При царе Алексее Михайловиче, пусть и не сразу, не одномоментно, а все же шатнулись они. А последняя четверть столетия стала временем их обветшания и нарастающего разрушения.
Итак, кто мог считаться в Московском царстве истинным учителем, помимо природного русского книжника, коих водилось мало?
Прежде всего, ученый грек, и то лишь в случае, если не оставалось сомнений в нерушимости его веры. А сомнения случались. Порой они имели под собой основания. «Греческое царство» лежало в развалинах под властью турецких султанов. Соблазн адаптации к иноверной власти был понятен русскому человеку, помнившему власть Орды, пусть далеко не столь прямую и твердую, как господство турок-магометан над эллинами-христианами. Отсюда – скепсис, осторожность. Второй источник сомнений – работа греков учителями у латинян, прежде всего в государствах Апеннинского полуострова, в непосредственной близости от папского престола. Работа эта с течением времени обернулась собственной противоположностью: грек уже не учил тут, он сам получал образование в учебных заведениях, по самой идее основания или хотя бы по внутренней атмосфере католических. Вот и приходилось гордому образованному эллину время от времени натыкаться в России на «таможенные рогатки» вопросов: «А не оскоромился ли ты латынством на чужбине? Чиста ли вера твоя? Или принял отай веру латынскую?!»
И все же ученый грек, при всех сомнениях и колебаниях русских книжников, а заодно русской политической элиты на его счет, сплошь и рядом оказывался лучшим выбором из возможного. Его принимали. В нем, поджимая губы и хмуря брови, видели истинного учителя. А он отрабатывал доверие.
Так, истинным и великим наставником для книжников Третьего Рима стал Максим Грек. Основатель первого регулярного и притом достаточно крупного учебного заведения в Москве (школы на Печатном дворе, 1681), русский иеромонах Тимофей сам учился у греков, в частности у великого дидаскала Севаста Киминитиса. Он же взял двух московских греков к себе в Типографскую школу (можно сказать, зачислил в штат, на должности преподавателей). Их имена: Мануил Григорьев (Манолис Григориопулос) Миндилинский и афонский иеромонах Иоаким. Наконец, величайшими учителями русских стали братья Иоанникий и Софроний Лихуды, первые руководители Славяно-греко-латинской академии (1687). Им, кстати, крепко досталось, когда их начали несправедливо обвинять в «латинском уклоне».
