Дмитрий Безьев - Украина и Речь Посполитая в первой половине XVII в.

Что касается идеологии дворянства еще одного значительного региона Речи Посполитой – Литвы, то она остается за рамками нашего исследования. Но, в общем, вполне допустимо будет считать, что эта идеология будет близка идеологии дворянства собственно польских земель. Шляхта Литвы активно принимала участие в формировании республиканских порядков в государстве и его органов управления. Она была, как и польская шляхта сильно привязана к республиканизму, хотя, конечно, имела свои специфические интересы и взгляды.

Таким образом, даже на самом общем, так сказать, философско-идеологическом уровне, мы можем констатировать существование некоего отличия между системой политических ценностей польской и православно-украинской шляхты. Специфика польской «состоит в акцентировании в первую очередь политического наследия. Украинский сармат подчеркивает свою этническую самобытность, апеллируя к религиозной (конфессиональной) традиции и славянскому наследию»[213], при особом почтении к монархической власти.

«Трактовка Родины и народа в украинском сарматизме получает иное понимание. Украинский народ сарматский – это общность, объединенная прежде всего православной верой, историческими корнями, единством происхождения, языка, территории и исторической судьбы, но не имеющая своей государственности. Родина – это Русь, отчизна. Государство – речь Посполитая, отношения с которой должны строиться на принципе верной службы. Отечество украинского сармата не включает в себя политического, гражданского элемента, однако объединяет весь народ в зависимости от этноконфессиональной, а не сословной принадлежности»[214].

Обратимся теперь к различным вариантам идеологии собственно польского «сарматизма», как они сложились к началу XVII в.

«Представление об истинном поляке также сводится к образу шляхтича-сармата, существующего в двух ипостасях: воина-рыцаря и земянина-помещика – в этом утверждении мы опираемся на существующие исследования польских авторов, которые выявили эту двойственность сарматского идеала. Собственно сармат вначале отождествлялся только с образом рыцаря, что было обусловлено исполнением дворянским сословием воинских обязанностей в государстве. Кроме того, древние сарматы ассоциировались с воинственными племенами завоевателей. Однако к концу XV – началу XVI вв. в положении польского рыцарства произошли существенные изменения, связанные с военной реформой и получением шляхтой особого правового статуса. Одним из них было наделение рыцаря землей на условии исполнения военной обязанности не пожизненно, как в Западной Европе, а по наследству. Это было началом процесса оседания шляхты на земле и переходом к новому периоду в истории польской шляхты – ее “золотому веку”»[215].

«Идеальный рыцарь обладает добродетелями воинскими и гражданскими, ему чужды утонченность и образованность непольского дворянства. Польский рыцарь видится защитником католицизма и гражданских свобод в европейском масштабе; его политическая и гражданская преданность идеалам Польского государства перевешивает значимость этноконфессиональной принадлежности.

Другая ипостась идеального сармата определялась образом жизни помещика (земянина) – пребыванием в деревне, вдали от королевского двора, тесной связью с природой. Его жизнь тяготела к кругу семьи, друзей, родни, соседей; основным занятием было ведение хозяйства. Большое значение приобретало выполнение гражданского долга. Основой сохранения отцовских обычаев для земянина являлось благочестие, умеренность. Поощрялось стремление к образованию, умение вести беседу, радушие и гостеприимство.

Мир помещика ограничивается его усадьбой, соседними поместьями. Он далек от страстей политической и общественной жизни, однако сознает себя представителем господствующего сословия посредством выполнения гражданского долга – общественных обязанностей. Однако его государство – это, прежде всего, его поместье, где он отвечает за жизнь, благополучие и моральный облик своих подданных. Земянину присущи черты патриархальности и он более традиционен по самому образу жизни, нежели шляхтич-рыцарь. Однако самоуважение, осознание себя личностью, ценность “золотой вольности” высока и для воина, и для помещика в равной степени. Кроме того, в реальной действительности, по всей вероятности, эти два идеальных типа не противоречили друг другу, поскольку исполнение рыцарских обязанностей не снимается с земянина полностью, так как он, как римский Цинциннат, при первой же необходимости сменяет орало на меч»[216].

Здесь уместно проиллюстрировать земянское отношение к суетности дворцовой и государственной службы четверостишием уже знакомого нам М. Рея.

Пусть иные дивятся стенам с намалевкой,Пусть, кто хочет, топочет ботфортом с подковкой,Мне же все надоело, ино дом лишь сладок,Ты же при дворе вертися, если тщиться падок[217].

«Занятие фольварочным хозяйством считалось столь же достойным, как и военная служба; даже самостоятельная обработка земли (как в Кастилии) не противоречила представлениям о шляхетской чести. Шляхетства не порочила торговля зерном и волами, хотя какие-то другие торговые операции или занятия ремеслом считались недостойными. И, наконец, вполне подходящим (а со временем и прямо рекомендуемым) для шляхтича занятием стала служба при дворе магната»[218].

«Самой выгодной для шляхты формой инвестиций было приобретение званий и должностей, возможность продемонстрировать свои успехи другим и самому насладиться собственным блеском, потому что достойная шляхтича жизнь в любом своем проявлении была нацелена на внешнюю демонстрацию своей “шляхетности”. Следовательно, строительство резиденций и основание костелов, приобретение нарядов для себя и для значительной по численности челяди, хорошее приданое для дочерей и роскошные приемы – все это имело бесспорное значение»[219].

«В описании черт идеального шляхтича важное значение приобретает антиобразец поведения. Для рыцаря им становится мещанин, наделяемый жадностью, корыстолюбием, неучтивостью и неупорядоченным образом жизни, а для помещика это – магнат, которому приписывается грубость, всякого рода излишества, стремление к богатству, роскоши и своеволию»[220].

Вы, государством управляющие люди,Держащие в руках людское правосудье,Уполномочены пасти господне стадо,Вам, пастырям людским, скажу я, помнить надо:

Коль вы на сей земле на место сели Божье,То, сидючи на нем, обязаны вы все жеНе столько о своем заботиться доходе,Сколь думать обо всем людском несчастном роде.

Над всеми меньшими дана вам власть велика,Но и над вами есть на небесах владыка,Которому в делах придется отчитаться,И будет не весьма легко там оправдаться.

Он взяток не берет, и он не разбирает,Кто хлоп, а кто себя вельможей почитает,В сермягу ли одет, во ризы ли парчевы,Но если виноват – влачить ему оковы!

Мне все же кажется, что с меньшим безрассудствомГрешу: лишь сам себя гублю своим распутством,А преступления распущенного барстваГубили города, дотла сжигали царства![221]

Пребывают в согласье стихии небесны,И не диво – ты дал им законы чудесны,Чтобы не преступали сей воли предвечной;Ты ж в доброте и доброй воле бесконечный.

Прах твоего подножья, для чего вольны мыТвоих не чтить законов, кои нам вестимы,То лишь предпочитая, что тщета и гибель?Ты разум дал нам, – что же нас минует прибыль?

Не дай, обрушив громы, как в древние лета,В испытаньях узнать нам, что хочешь завета.Уйми ты алчность нашу, коей нету меры,И мы в святой отчизне возжжем пламень веры[222].

Все большая вовлеченность шляхтичей-земян в хозяйственную и торговую деятельность, натуральный характер их фольварочного хозяйства нашел свое отражение и в анонимной мещанской поэзии Польши XVI–XVII вв. Ведь шляхетство стало вытеснять мещан из их традиционной сферы деятельности – торговли, причем в XVII в. уже не только хлебом и волами, а всем, что с излишком производилось в фольварке. В связи с этим к середине XVII в. многие города приходят в упадок.

Перестал я жизни этой вовсе удивляться,Как мне, скудному, при алчных ныне напитаться?Богачи шинки содержат, богачи мозгуют,Богачи, как перекупки, крупами торгуют.Можно видеть и шляхтянку с меркой на базаре,То-то в город зачастила с кухаркою в паре.Масло ложками базарит, горшочками пахту,Домодельный сыр поштучно – панночке на плахту.Пива на дворе наварят да накурят водки,Не заплатишь, сколь запросят, не промочишь глотки.Бедняку, как ни вертись он, дали на орехи.А на хлеб вот не досталось – алчные в успехе.Стежки даже распахали, выгоны, полянки,Перепашут и дороги под свои делянки.Уж от жадности от ихней просто спасу нету,Просто видеть невозможно ненасытность эту.Черта вам еще! Хоть жизнью хвалитесь вы сытной,Да зато не отберете нищеты постыдной.И всего-то вам не вдоволь, все-то вы с долгами,Отобрали хлеб у бедных, а без хлеба сами[223].

Подведем еще один промежуточный итог: к началу XVII в. даже собственно польская шляхта в идейном плане делится на несколько групп. Первая группа – магнаты, то есть крупные землевладельцы (их огромные владения располагались, как правило, на Украине), образ жизни и претензии которых вызывают раздражение у подавляющего большинства средних и мелких землевладельцев-шляхтичей, составляющих большинство этого сословия на собственно польских землях и составляющих вторую группу шляхетства. Группу сарматов-рыцарей можно разделить на две категории: первая – это хранители древних рыцарских традиций, так сказать, ортодоксы, не желающие изменять изначальному предназначению дворян; вторая – клиентелла магнатов, то есть разорившееся шляхетство, утратившее связь с землей, рыцари поневоле, которым просто некуда больше деваться.