Дмитрий Безьев - Украина и Речь Посполитая в первой половине XVII в.
– Царь-государь, великий князь, пожалей своих ручек, которые ты утомишь, расправляясь со мной, холопом твоим, имей уважение к самому себе.
Но если посох выпал из рук раньше, чем натешился великий князь, то, взявши другой, больший, князь идет к нему в дом, в город, поправляется и тут уже потешается всласть. <…> Другим же, по изволению, рубят головы, топят, давят, причем поясняется, что “мы, монархи, божии ключники: что Господь Бог положит нам на сердце, то и должно быть, хотя бы кто и виновен не был”. Первый был Дмитрий, который желал было ласково обходиться с ними, за что и заплатил»[199]. По поводу прав и свобод служивого и землевладельческого сословия Немомоевский замечает: «Все – и туземцы, и пришлые – живут в величайшем рабстве у великого князя; никто ни в чем ему не противоречит. На каждое его приказание у них один и тот же ответ: “Волен Бог да государь царь, великий князь всея Руси”»[200]. «Свобод никаких, да и не знают, что это такое. Когда мы им рассказывали о наших свободах, что у нас никто не может быть схвачен, пока не будет изобличен по суду, что король не может никакого налога установить, ни начать войну с кем-либо, пока мы не дозволим, они с удивлением отвечали нам: “Хорошо это так у вас; но мы покорностью нашей тем большую заслугу имеем на небе”. А к нему они рачительно стремятся частыми постами (половина года идет на них), поклонением образам (о которых говорят, что сам Бог, будучи на небе, на земле оставил им образа на свое место, чтобы и поклонялись им) и частым крестным знамением, с немалым истязанием из-за самообмана. Ибо никто не выйдет и не войдет в дом, не съест и не выпьет, не перекрестившись. Выйдя утром из дому, многие обращаются на все стороны, много раз крестятся и мавают головами; при грубой простоте, они в этом полагают тройную надежду искупления. И это не удивительно: помимо того, у них нет ни изучения, ни упражнения в законе Божием, нет никакой проповеди, не объясняют им ни слова Божия, ни Божией воли. К тому же никому не дозволено читать книг и иметь их в дому, кроме псалтири и гомилий св. Иоанна Златоустого; иначе был бы в подозрении, что желает быть мудрее самого великого князя <…>. Одинаково не вольно никому разговаривать с иноземцем или спрашивать его о чем, даже просто говорить, если только не присутствует при этом пристав от великого князя. Если кто из чужих спросит кого-либо о причине чего-либо, он получит ответ: “Не ведаю, не понимаю; но царь, великий князь всея Руси, – дай Господи, чтобы государь здоров был! – знает и понимает все”»[201]. «Без такого молитвенного пожелания и перечета титулов даже простой человек никогда не вспомнит великого князя: иначе был бы в подозрении. Этот прием их речи так часто припоминался для понимания степени их грубости, так как и титулов не знают иногда, и не умеют употребить молитвенного пожелания к месту»[202]. Наблюдательный Немоевский верно подметил отсутствие собственных фортификационных сооружений у русских феодалов – холопов Великого князя: «Ни у кого какого-либо собственного небольшого замка; одни деревянные дворцы из круглого неотесанного дерева, но в которых редкость светлая горница; обыкновенно курные избы; об обоях не спрашивай. Никому не дозволено строить себе избы из тесанного дерева»[203]. Много невзгод пришлось пережить в России Немоевскому с его соотечественниками, далеко не все из них выдержали эти испытания, не замарав шляхетской чести. Автор записок, судя с позиции шляхтича Речи Посполитой (сам он происходил из Поморья), так описывает тех, от кого претерпел в заключении: «И от кого? От варваров, от народа, вероятно, самого низкого на свете, самого грубого и не способного к бою, лишенного всякого военного снаряжения – помимо малости пушек, – необученного в рыцарском деле, у которого ни замков, ни городов. Ибо их нет; ни доблести, ни храбрости, ибо это приобретается практикой; ни ума, ибо прирожденного природа не дала, а об упражненном он не слышал; ни богатства, ибо никакого нет, кроме малости пушного товара, который и спускается к нам, следовательно, он в нашей власти; ни помощи и подкреплений ни от какого народа в мире, ни солдата ниоткуда. Что же могло бы нас затруднить не только от отместки, от возвращения силой своего, что так долго удерживала, на наш великий срам, эта faex gentium, (осадок народов), но и от наложения ярма на это дикое животное (bydlo). Если кто на это скажет – болота, то разве те болота, что поросли деревом, будут затруднять? Одна только нищета, она одна, могла бы их защитить; но и она, при наших средствах, при нашей военной готовности, не могла бы быть для нас тяжелой, а затем, после кратковременного усилия и неверной победы, при великой славе и работе рабами, мощное государство и расширение границ; вследствие всего этого мы не только в Европе стали бы могущественнее других народов, но имя наше сделалось бы грозным для Азии и всего поганства, как некогда македонян. Воскресла бы по сю пору зарытая слава военного народа, доблестных богатырей сарматских. Уже ни Borysfhenes, ни Tanais не задержали бы нас, равно как ни Pontus Eufinus, ни Caspium, или Hyrcanum моря; и обители Черного моря должны бы были дрожать, а выше всего – расширение и соединение соборней католической церкви и приобретение такого количества душ для Господа Бога. О, дряблость и бесчувственность нашего народа, который столько времени терпел столь подлого и надменного неприятеля! По крайней мере теперь, за эту неправду к нам, появится какой либо мститель из наших костей»[204].
Таким образом, для Станислава Немоевского насущно необходимыми представляются: личная свобода (право ношения оружия для ее защиты); наличие правосудия (сословного); свобода иметь и высказывать свое мнение; образование, как религиозное, так и светское; свобода передвижения как внутри страны, так и за ее рубежами; безусловно, – участие в управлении государством.
Все вышеперечисленное относится к идеологии «сарматизма» вообще, но особенно характерно для идеологии шляхты собственно польских земель. Стоит отметить, что, несмотря на то, что полонизация украинской шляхты происходила в конце XVI – начале XVII вв. чрезвычайно интенсивно и успешно, часть мелкой и средней шляхты украинских воеводств сохранила православное вероисповедание, и ее воззрения в идеологическом отношении также имели свои особенности по отношению к воззрениям польской национальной шляхты. Вот как об этом пишет М. В. Лескинен: «Западнорусские книжники полностью разделяли “сарматскую” версию происхождения славян, но в ее раннем варианте, поскольку для них более важным представлялось обоснование общности славян, а не отличительных черт каждого народа. Это подтверждает и различная трактовка восточнославянскими и польскими хронистами легенды о трех братьях – еще одного генеалогического мифа о родоначальниках славянских народов – Лехе, Чехе и Русе. Если для первых ее упоминание и интерпретация были важны, так как подтверждали идеи общеславянского единства, то польские авторы не без трудностей пытаются сочетать ее с “миграционной” теорией путем перенесения акцента на описание братьев как воинов-завоевателей»[205].
«Иначе понимали свои корни представители украинской элиты. Опираясь на идею единства славянской общности, они подчеркивали христианскую принадлежность украинского народа. Его следование традиции православного вероучения. В центре осмысления ими своего исторического наследия находились события религиозной истории – как библейской, так и относящейся к недавнему прошлому. Важнейшим событием в этом ряду для них являлось крещение Руси Андреем Первозванным и правление первого христианского князя Владимира. Интерпретация этого события, как правило, осуществлялась на основе противопоставления католической и православной традиции и подкреплялась аргументами в пользу более древнего происхождения “истинной православной веры”. Одним из них становится доказательство происхождения католицизма от Петра из Рима, вторичное по отношению к Иерусалимским истокам “руського” православия. Начало истории народа связывается в сознании украинского сармата со временем прихода на берега Днепра апостола Андрея.
Для украинского общества главными элементами традиции являлись не политические, но этноконфессиональные факторы. Выдающимися историческими личностями считались в первую очередь киевские князья, ратовавшие за сохранение отцовской веры и ни при каких обстоятельствах не отступавшие от нее, а главными деяниями прошлого – сражения за веру и отчизну»[206].
У современного украинского автора по этому поводу читаем: «Представители патриотично настроенной шляхты, духовенства и интеллигенции развивают идею безпрерывности бытия руського (понимаем – украинского) народа с княжеских времен. Так князей и казацках гетманов авторы представляли частицами одной и той же Руси. С 20-х годов XVII столетия понятие “руський народ” становится “терминологической конкретностью, означающий жителей территорий, исторически связанных с Киевским и Галицко-Волынским княжествами”, как считает Наталья Яковенко. Начинает выделяться такой особый признак украинского народа, как “преславная руськая кровь”. <…> Часто перемена православного вероисповедания на католическое или униатское трактовалось как проявление национальной измены. У средней шляхты формируется взгляд на себя как на “руський народ политический”, равноправный с польским и литовским народами и который вместе с этими народами выступал как творец Речи Посполитой»[207] (пер. мой. – Б. Д.).
