Григорий Джаншиев - Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1

Мы знаем, Государь, что, получая новые права, мы должны принять на себя новые обязанности, и обещаем Тебе соделаться достойными великого дара, ниспосланного нам Твоею державною волею.

Мы просим Бога под Твоим благотворным царствованием прославить и возвеличить любезное отечество наше, мы молим Его, Всемогущего, сохранить нам надолго драгоценные дни Твои, чтобы Ты Сам видел и вкусил плоды Твоего насаждения и, окруженный всенародною любовию, долгое время наслаждался счастием Твоего свободного народа!»

В ответе своем[268] Государь заявил, что освобождение это всегда было желанием и заботой Родителя его, который уже приступил к этому делу, и затем дал депутации добрые, отеческие наставления насчет христианского, честного и правильного образа действий, которому освобожденные крестьяне должны оставаться верными, если хотят нести в свободном состоянии своем все преимущества, какие оно может им дать[269].

Так спокойно прошли в Петербурге эти незабвенные исторические дни, ожидавшиеся с тревогою и ужасом. Но если обратиться к данным о настроении общественных групп или сословий, то они окажутся очень скудными. И понятно почему. Из двух непосредственно заинтересованных классов один, дворянский, хранил затаенное злобное молчание, другой, крестьянский, и рад бы выразить воодушевлявшие его чувства, да не имел еще организованного орудия общественной мысли и слова. Купечество и духовенство оставались равнодушными, так как реформа их прямо не задевала. Общесословных же учреждений в то время почти не существовало. Вот почему особенного внимания заслуживает, как отголосок общественного мнения, адрес, поданный общесословною Петербургскою думою. Дума, между прочим, писала: «Приняв на вид, что Высочайшим манифестом 19 минувшего февраля Его Императорскому Величеству благоугодно было возвратить крестьянам их древнюю исконную свободу, каковая Монаршая милость дополнила и довершила дарованную российскому дворянству манифестом Петра III от 18 февраля 1762 г. свободу от обязательной службы Царю и Государю, с которою было тесно связано обязательное тягло крестьян[270], и уничтожила в России несвободные отношения сословий к государству; и убежденная, что цветущая жизнь городов по большей части зависит от благоустроенного положения сельских жителей, обеспечивающих существование первых и доставляющих им способы обогащения, проникнутая этим убеждением и вследствие того душевно сочувствуя дарованному ныне меньшей братии счастью, не может отказать себе в сердечной потребности испросить у Его Императорского Величества соизволения повергнуть к подножию престола излияние верноподданнической благодарности за всемилостивейшее сопричисление крестьянского сословия, на непомещичьих землях поселенного, к свободному русскому обществу», – С.-Петербургская дума приговорила: «Просить Государя Императора считать городское общество ревностнейшим и усерднейшим ценителем и сподвижником (?) величайшего преобразования, которое составит на веки веков блестящую страницу царствования Его Императорского Величества и вместе источник неугасимой славы и непоколебимого процветания России». Затем С.-Петербургская дума ходатайствовала перед Государем о принятии в дар дома Межуева для устройства в нем Александровской больницы для чернорабочих.

VII

Я помню незабвенный год…Каким он светом осветилЦарем раскованный народОт уз, которые носил!О, как тогда мы ликовали,Толпою окружив амвон.Когда нам волю объявлялиПод праздничный веселый звон!..И с тех пор часто вспоминаюТо детство, то тяжелы годы,И тем лишь душу услаждаю,Что я дождался дней свободы.

Что же происходило в знаменательный день 5 марта в первопрестольной Москве? Не легко ответить на этот вопрос. Берешь в руки газету того времени – тишь да гладь или, по выражению Аксакова, слышно одно только молчание на всех языках! Ничто так наглядно не рисует жалкое, унизительное, рабское положение тогдашней печати, как это вынужденное, систематическое молчание ее в то время, когда к голосу ее особенно прислушивались и когда она, с большою обстоятельностью трактуя об иностранных государствах, не смела коснуться дела, всех волновавшего. Перелистывая единственную московскую газету Московские Ведомости, можно подумать, что они издавались не в Москве, а где-нибудь за границею. Целые столбцы заняты в университетской газете прениями во французском сенате о светской власти папы, об образовании итальянского королевства, отчетами об английских журналах и т. п., но ничего или почти ничего об освобождении крестьян! В течение всего февраля мы нашли в ней только одно лаконическое известие по крестьянскому вопросу, а именно следующую телеграмму (очевидно пересказ вышеупомянутой статьи Сев. Пчелы) из Петербурга от 18 февраля: «Обсуждение крестьянского вопроса оканчивается; надеются, что это событие (обсуждение?) совершится постом», и только[271]! Как раз в день появления этого известия, 19 февраля, подписывается освободительная хартия, приступают к спешному печатанию ее. В публику проникают слухи об этом великом событии, распространителей слухов наказывают в полиции розгами[272], но в печати о нем ни слова.

5 марта читают в Петербурге манифест, там же происходят народные манифестации, но в печать опять-таки ничего или почти ничего не проникает. С 4 по 6 марта Московские Ведомости не выходили. В № от у марта, за пометкою «сообщено», находим официальное сведение о чтении манифеста в московских церквах и о молебствии. Затем сообщается, что экземпляры манифеста были разосланы во все дома, а дворовым роздано было чрез полицию «Положение о дворовых». В съезжих домах и во всех конторах квартальных надзирателей поступило в продажу по рублю за экземпляр «Положения о крестьянах» – в первые дни не более одного экземпляра на одни руки[273].

Но неужели Москов. Ведом, промолчали этот единственный день и так-таки сами от себя не сказали ни слова по поводу этого важнейшего события в русской истории? При беглом обзоре номера ничего не оказывается. Но, к чести русской печати, редакция (редактором был В.Ф.Корш), не смевшая прямо говорить об этом, постаралась обойти бдительность цензуры косвенно. Где-то в глухом углу газеты, в отделе библиографии, – где говорится о книге Тройницкого «Крепостное население по ю-й ревизии», – газета поместила несколько прочувствованных строк о событии дня под замаскированным заглавием «Крепостное население в России». Вот что, между прочим, говорится в этой контрабандной, прочувствованной библиографической заметке: «Великое событие занесено в летописи России и Европы. Государственное начало, этот мощный двигатель и блюститель народных интересов, начало, спасшее Русь от раздробления, от монголов и выдвинувшее нас на прямой путь общеевропейского развития, ныне мудро разрешает вековые узы крепостных отношений между миллионами людей. Русская земля, благодаря этому двигающему началу и благороднейшему его представителю Государю Императору Александру Николаевичу отныне устраивается на новых основаниях. В ту минуту, как мы пишем эти строки, миллионы наших братьев с любовью и сердечным умилением произносят это вовеки благословенное имя. Александров день, как назвал Погодин 19 февраля, навсегда останется одним из великих дней Русской истории. Этот день, мы в том уверены, будет днем священным для всего населения необъятного русского царства. Он не может оставить по себе недовольных»[274].

Только в библиографической заметке под заглавием «Крепостное население» газета могла излить волновавшие ее чувства, навеянные волею!! Может ли быть что-нибудь возмутительнее такого положения печати?..

Какова была в этот день физиономия первопрестольной, об этом совершенно умалчивают Московские Ведомости, и только неделю спустя, при описании ужина, о котором речь будет ниже, в подстрочном примечании указывается, что в этот день, 5 марта, все знакомые целовались при встрече[275].

Вообще в Москве праздник 5 марта прошел еще тише, чем в Петербурге, где появление Виновника празднества вызвало неудержимые взрывы народного энтузиазма. М. П. Погодин, ездивший на день, на субботу 4 марта, в Петербург, узнав там, что на 5 марта назначено объявление воли в Москве, спешил вернуться домой, чтобы воочию видеть, как Москва в Кремле у Ивана Великого будет чествовать великое историческое событие. Разочарование Погодина было полное. В Москве были приняты чуть ли не большие еще меры предосторожности, чем в Петербурге. Народа на улицах было немного. Погодин был в Успенском соборе, где мечтал услышать, после обычного многолетия Государю, многолетие освобождаемому крестьянству, русскому дворянству, словом, ждал чего-нибудь необычного, «неказенного», способного «возбуждать дух любовного единения между сословиями», но надежда его не исполнилась. После молебна народ стал расходиться, прислушиваясь к чтению манифеста, который в разных местах Дворцовой площади читали студенты, купцы и др. Как ни странно, в этот день ни разу не оглашался Кремль криком «ура»; по крайней мере, Погодин, старательно собиравший характерные мелочи этого дня, об этом не упоминает.