Пайпс - Русская революция. Агония старого режима. 1905-1917
В последнее десятилетие существования царского режима в церкви наметились тенденции, с точки зрения правительства весьма угрожающие.
Исключительный авторитет господствующей церкви в вопросах ритуальных и догматических уже давно оспаривался, с одной стороны, старообрядцами, а с другой — разнообразными сектантскими движениями. Старообрядцы, как они называли себя, или раскольники, как их именовала официальная церковь, — были духовными продолжателями тех православно-верующих, которые в XVII веке не приняли обрядовых нововведений патриарха Никона. Преследуемые и всячески притесняемые, они не только не отказывались от своей веры, но весьма успешно обращали в раскол все новых приверженцев. Поддерживаемые мощным духом братского единства, как это часто бывает с преследуемыми меньшинствами, старообрядцы выказывали и незаурядные хозяйские качества. Что касается сектантских течений, то их было множество, и если некоторые из них можно уподобить протестантским сектам, то другие в своих исканиях обратились к дохристианским обычаям, сопряженным с половой распущенностью. По официальной переписи (1897) общее число староверов и приверженцев различных сект составляло 2 млн. и из них на долю первых приходится около половины, но истинное число определенно выше, поскольку правительство, расценивая их вероотступниками и отщепенцами, не гнушалось подтасовывать цифры в пользу официальной церкви. По некоторым оценкам, число сектантов в широком понимании достигало 20 млн. Если это так, то в начале века приблизительно каждый четвертый русский, украинец или белорус не принадлежал господствующей Православной Церкви. Неудивительно поэтому, что церковь первая выступала за преследование раскольников и сектантов, понимая, сколь серьезную угрозу ее целостности они в себе таят.
Но и в самой церкви, в особенности среди приходского духовенства, наблюдались весьма опасные оппозиционные течения. Просвещенное духовенство выступало за изменение статуса церкви: обеспокоенные слишком тесной близостью церкви с монархией, они требовали большей независимости. И после 1905 года правительство с возрастающим беспокойством наблюдало, как некоторые представители духовенства, избранные в Думу, занимали места рядом с либералами и даже радикалами и присоединяли свои голоса к критике режима.
Но церковная иерархия оставалась непреклонно консервативной, это особенно зримо наблюдалось всякий раз, когда миряне пытались высказать мысль, что добрые дела важнее церковной обрядности. В 1901 году Синод отлучил от церкви Льва Толстого, крупнейшего религиозного мыслителя, выступавшего против социального неравенства и отрицавшего патриотизм.
Благоприятная для церкви близость с государством имела и оборотную сторону. Предоставляя духовенству самые разнообразные привилегии, она в то же время накрепко связывала судьбу церкви с судьбой монархии. В 1916—1917 годах, когда над троном нависла смертельная опасность, церковь оказалась бессильна помочь ей, а когда монархия пала, она увлекла за собой и церковь.
* * *
На взгляд иностранного наблюдателя, Россия 1900 года была скопищем противоречий. Так, французский историк сравнивал ее с «одним из тех замков, которые воздвигались на протяжении различных эпох и в которых самые несогласующиеся друг с другом стили соседствуют бок о бок, или же с такими зданиями, которые строились постепенно, урывками, в которых нет единства и удобства обиталищ, построенных по единому плану и единым порывом»98. Революция 1905 года была взрывом этих самых противоречий. Основной вопрос, вставший перед правительством после объявления Октябрьского манифеста, заключался в том, достаточно ли будет предложенных монархией уступок для усмирения страстей и решения социальных и политических конфликтов. Чтобы понять, почему перспективы такого компромисса были весьма сомнительны, следует понимать условия жизни и воззрения двух основных действующих лиц — крестьянства и интеллигенции.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СЕЛЬСКАЯ РОССИЯ
В начале 900-х годов Россия была страной сугубо аграрной. Крестьяне составляли четыре пятых ее населения — согласно официальному статусу, и три четверти — по роду своих занятий: то есть соотношение было таким же, как во Франции накануне революции. Земледелие служило величайшим источником национального дохода. Экспорт России составляли главным образом продукты сельского хозяйства. Немногочисленный рабочий класс составляли вчерашние сельские жители, сохранившие теснейшие связи с деревней. Таким образом, императорская Россия по экономическому и социальному устройству была сравнима скорее с государством азиатским (скажем, с Китаем), чем с западноевропейским, хотя и числила себя частью Европы, в политике которой играла значительную роль.
Российское сельское население жило в несравненно более обособленном мире, чем селяне на Западе. Характер его отношений с чиновничеством и интеллигенцией можно уподобить, во всех смыслах, кроме расового, отношениям между коренными жителями Африки и их колониальными властями. Крестьянство оставалось глухо к влиянию Запада, лепившего из элиты нации европейцев, и сохраняло верность культурным традициям Московской Руси. Русские крестьяне говорили на своем диалекте, придерживались своей логики, преследовали свои интересы и на бар смотрели как на чужаков, которым приходится платить налоги и поставлять рекрутов, но с которыми у них не может быть ничего общего. Русский крестьянин был предан только своей деревне, родной волости, в лучшем случае смутное чувство патриотизма простиралось на губернию. А в национальном масштабе патриотизм сводился к верноподданничеству царю и подозрительности к инородцам.
Наступление европеизированной интеллигенции заставило монархию увидеть в крестьянине носителя «истинной» русскости и предпринять немалые усилия, чтобы оградить крестьянскую массу от развращающего влияния города. Государство позаботилось о культурной изоляции крестьянства, связав его общинными узами и введя систему особых налогов и законов. Крестьянин имел весьма ограниченные возможности получить образование, а немногочисленные учебные заведения, в которых могли обучаться крестьяне, монархия предпочла отдать в руки духовенства. Она препятствовала поселению в деревне посторонних, запрещала жить там евреям, и на переломе столетия именно в союзе самодержавия и крестьянства консервативные силы видели оплот нерушимости державы. Как показали последующие события, это было глубочайшим заблуждением. При всем очевидном консерватизме мужика его мировоззрение, его интересы и система ценностей были достаточно переменчивы. И если сам он не был способен возглавить революцию, то всегда с готовностью откликался на волнения в городах.
* * *
Жизнь русского крестьянина вращалась вокруг трех основных институтов: двора, деревни (или села) и общины (или мира). Все эти три социальных института отличались непостоянством, аморфной структурой, слаборазвитой иерархией и преобладанием личностных отношений над деловыми. С этой точки зрения условия жизни в русской деревне резко отличались от тех, что сложились в Западной Европе и в некоторых восточных странах (особенно в Японии), — факт весьма важный для русского политического развития.
Основным элементом уклада сельской жизни России был крестьянский двор. В 1900 году в Российской империи насчитывалось 22 млн. таких дворов, причем 12 млн. из них — в европейской части. Типичный крестьянский двор составляло большое и разветвленное семейство, где родители жили под одной крышей с неженатыми и женатыми сыновьями, с их семьями и незамужними дочерьми. Такой семейный уклад лучше всего отвечал климатическим условиям России, ибо краткость периода полевых работ (от 4 до 6 месяцев) требовала напряженных совместных усилий как можно большего числа рук. Статистика говорит, что чем крупнее был двор, тем более он преуспевал и богател: более многолюдный двор мог возделывать больше земли, содержать больше скота и зарабатывать больше денег на душу. Небольшие дворы с одним-двумя взрослыми работниками либо соединялись с другими, либо распадались1. К концу XIX века в 40,2% сельских дворов России было от шести до десяти домочадцев2. Но, несмотря на явное экономическое преуспеяние, число больших дворов неуклонно сокращалось: во избежание раздоров, как правило, возникающих в больших семействах, молодые пары предпочитали отделяться и заводить собственное хозяйство. В XX веке по экономическим причинам, о которых мы поведем речь в свое время, ускорился распад больших дворов.
Хотя типичное хозяйство основывалось на родственных отношениях и все его члены были связаны кровными или брачными узами, основной критерий был все же экономический — то есть труд. Спаянность хозяйства зиждилась именно на совместном труде под руководством хозяина. Сын, оставивший деревню ради самостоятельной жизни, переставал быть членом хозяйства и лишался права на долю имущества. В свою очередь, чужеродцы (например, зять, пасынок, приемные дети), ставшие в хозяйстве постоянными работниками, получали права членов семьи3. Иногда на этом свободном основании создавались дворы из крестьян, не связанных между собой ни кровными, ни брачными узами.
