Марк Вишняк - Дань прошлому
Очутившись в Париже, я надумал продолжить спор с Пешехоновым и написать статью о том, как разграничить пределы государственной власти и личной свободы. Мне нужна была литература, и я обратился к профессору Чернову, читавшему лекции на юридическом факультете. Тот принял меня в штыки. Сам русского происхождения, он накинулся на меня:
- Власть. Свобода. Чья свобода?.. Какая? Печати? Собраний?.. Какая власть; законодательная, судебная, правительственная?.. Почему русские так падки на отвлеченные темы? Почему не сказать конкретно?..
Чернов настолько смутил меня, что отбил охоту писать на эту тему, - до настоящего дня тревожащую совесть и умы человечества.
Я перешел на другую тему - о суверенитете, и тут обошелся уже без проф. Чернова и его нравоучений.
Занятия перемежались с прогулками по Парижу, посещениями Лувра, Версаля, палаты депутатов, изредка концертов, театров, выставок. Бывали мы и у друзей, - чаще всего у Фондаминских. Они жили интересной, духовно-насыщенной жизнью. Наряду с партийными делами, в которые с головой уходил Илюша, он находил время поддерживать личные отношения с людьми, стоящими в стороне от революции. У Фондаминских встречал я Савинкова. Он то молчал таинственно, то занимательно рассказывал. Рассказчик он был отличный, любил вино, женщин и карты - винт даже не "по маленькой", а как таковой.
Савинков попросил меня принять участие в одном партийном задании, которое удобнее выполнить не привычным парижским старожилам. Задание состояло в том, чтобы проследить некую Татьяну Цейтлин, выдавшую в Саратове известного эс-эра Осипа Соломоновича Минора.
Надо было установить, не поддерживает ли она сношений с охранником Бинтом, агентом знаменитого - по изготовлению "Сионских протоколов" - Рачковского.
Поручение было малопривлекательным. Но отказаться от него было невозможно. Раз противник не брезгает услугами провокаторов и предателей, приходится и самообороне соответственно перестраиваться. Приняв предложение, я приобрел за 8 франков котелок, чтобы не выделяться из парижской толпы, и в назначенное время явился на обсервационный пост на Rue d'Alesia.
Утро выдалось пасмурное. "Шел дождь и перестал, и вновь пошел", а я всё стоял и так и не заметил, чтобы из указанного мне дома вышел кто-нибудь похожий на описанное мне лицо. Вечером я явился к Савинкову с докладом, что наблюдение не дало никаких результатов. Больше поручений от Савинкова я не получал.
Азеф и его предательство коснулись меня лишь слегка и рикошетом, как всякого человека и эс-эра, не причастного к Боевой Организации. Самого Азефа я встретил всего дважды в своей жизни, не обменялся с ним ни одним словом и лишь раз пожал его бесчестную руку. Несравненно глубже и мучительнее пережил я моральную азефовщину - Свенцицкого и его деяния, о которых узнал по возвращении в Москву.
За последние годы я встречался с ним редко и больше урывками: я был "в разгоне", а он уже вышел в большие люди - приобрел известность особенно в религиозно-философских кругах Москвы и Петербурга. Это произошло, конечно, благодаря его личным способностям, умственным и проповедническим. Однако, свою роль сыграла и "созвучность" эпохе его идей о косности мира и необходимости восстания против неправды жизни и Церкви.
Свенцицкий печатался в "Журнале для всех" Миролюбова. Он написал роман "Антихрист", имевший успех. В 1907 г. он выпустил "памфлет", как он его назвал, - "Письма ко всем". Это был не художественный вымысел, а, как выяснилось позднее, - правда о себе. Письма были адресованы: к самому себе, к духовенству, к буржуазии, к будущим людям, к бывшему другу (Шеру).
Здесь обличались всё и вся: литературная ложь, принятая всеми, "противная и унизительная"; "Что вы сделали с Церковью", - духовенство; "Всюду слышно ваше смрадное дыхание", - обращался он к буржуазии.
Не пощадил автор и самого себя: он "шел на разврат, как на бой с Господом своим", и путь его "от публичного дома до Голгофы" был сочетанием предельного по кощунству богоборчества с таким же умилением пред образом Христа.
Смысл этого "памфлета" с элементами исповеди прошел незамеченным. Он раскрылся лишь тогда, когда раскрылись деяния автора. Почти накануне своего разоблачения Свенцицкий до того осмелел, что выступил с публичным докладом в петербургском религиозно-философском обществе о "Мировом значении аскетического христианства". Аудитория состояла из высших иерархов православной церкви, в том числе и будущего патриарха Сергия и митрополита Антония, из профессоров духовной академии Карташева и Успенского, из писателей по религиозно-философским вопросам Мережковского, Розанова и многих, многих других. Все пришли послушать недоучившегося студента, об исключительных дарованиях коего шла молва.
Свенцицкий противополагал два лика христианства: светлый и радостный первых веков - отшельническому, затворническому, аскетическому. Ссылаясь на слова Аввы Зосимы Палестинского: "Уничтожь искушения и помыслы, - и не будет ни одного святого", Свенцицкий прибавлял от себя: "Бегущий от искушения, бежит от вечной жизни". Доклад был заострен против "светлого лика" христианства и лично против Вас. Вас. Розанова.
Доклад произвел такое впечатление, что не прошло и месяца, как Розанов выступил в том же Обществе с "ответным докладом" о "Христианском аскетизме". Оба доклада были потом напечатаны в "Русской мысли" Петра Струве, No 5 за 1909 г., и представляют двойной интерес: по существу проблемы и для познания психологии Свенцицкого и проницательности Розанова.
Оговорившись, что он "человек очень простой, очень немудреный", неспособный дать "сложные рассуждения", как Свенцицкий, Розанов умеючи вылущил самую сердцевину "аекетического" лика Свенцицкого. Свенцицкий ссылался на знаменитого святого, что "кто не знал сильных искушений, не пережил страшных соблазнов, тому не узнать и святости". "Мысль слишком карамазовская, продолжал Розанов, - мысль, от которой недалеко и до догадки да не в соблазнах ли, не в соблазнивших ли предметах и лежит самый источник святости". "Карамазовщина, как соединение Содома и Мадонны, и есть психика аскетизма". Свенцицкий и сам приводил слова Федора Карамазова о том, что "еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны".
И, на самом деле, у Свенцицкого, как у "сладострастника" отца Карамазовых, "дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей", бывших близкими мне и моим друзьям.
Никто из церковных и философских единомышленников Свенцицкого, как и из его личных друзей, не подозревал, что за глубокомысленным аскетом скрывается мистификатор, исходивший, по существу, из довольно вульгарной народной мудрости: не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься.
Ф. А. Степун передает, со слов философа Рачинского, о "чуть ли не хлыстовских исповедях-радениях", которые будто бы происходили у Свенцицкого "на дому". Это по меньшей мере преувеличение, хотя бы потому, что никакого "дома" у Свенцицкого не было: он снимал комнатушку и спал на досках, "умерщвляя" плоть и инсценируя "аскетизм". Была у него и дача-избушка в селе Крёкшино по Савеловской железной дороге. С крошечным окном она стояла, покосившись, на краю выгона и утопала в навозе. Внутри закоптелые бревна и заплесневевшее одеяло на нарах. Грязь и вонь. Позднее выяснилось, что, удаляясь на лоно природы для медитаций, Свенцицкий проводил значительную часть времени не в вонючей избушке, а в соседнем помещичьем доме.
Жизнедеятельность "аскета" выразилась в том, что он умудрился соблазнить почти одновременно трех молодых подруг, интеллигентных и привлекательных. С каждой он прижил по ребенку, заверив, очевидно, что "нет святости без греха" и жертва "в высшем плане" не есть распутство. Неизвестно, ссылался ли он при этом на епископа Феофана, Антония Великого и Макария Египетского. Знаю только, что две дочери Свенцицкого остались при матерях, а третья была почему-то отослана в монастырь в Польше, и я не видел ее и даже не знаю ее имени. Так непреодолимо было влияние совратителя, что даже естественную ревность в отдавшихся ему душой и телом соперницах ему удалось подавить. Все трое, как были, так и остались близкими подругами.
Свенцицкий не был, конечно, банальным соблазнителем девичьих сердец или авантюристом, которого можно было бы уподобить проходимцу, тогда же входившему в силу и известность, сначала всероссийскую, а потом и всемирную. И по умственному калибру, и по среде, в которой каждый из них вращался, Свенцицкий и Распутин нисколько не похожи один на другого. Но что их сближало - это общая им физическая неопрятность (траурная кайма не сходила с ногтей Свенцицкого, а где он ни селился, всюду стоял спертый воздух) и, главное, - сила магнетического внушения. Свенцицкий был, конечно, типичным представителем подполья Достоевского - не политического, а житейского.
Он был и знамением времени. Не таким, правда, как Распутин. У того были предшественники и конкуренты: М-r Philippe, Митя Коляба, инок Мардарий, старица Мария Михайловна, Паша из Дивеева, босоножка Олег, Яша из Козельска, Василий. Со Свенцицким же никто не соперничал, он был сам по себе, hors concours (Вне конкуренции.).
