Марк Вишняк - Дань прошлому
Судебное следствие кончилось, и Салов приступил к председательскому напутствию присяжных. Он начал так:
- Господин защитник говорил вам, - затем последовало упрощенное воспроизведение, не без издевки, моих соображений. - Не обращайте на них, господа присяжные заседатели, никакого внимания. Прокурор вам разъяснил, следовало пространное и сочувственное изложение того, что говорил обвинитель.
Тем не менее, дело кончилось более чем благополучно для моих подзащитных и, тем самым, для меня. Присяжные признали подсудимых виновными, но в качестве наказания применили к ним менее суровый Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. Несмотря на рецидив, домушники отделались всего шестью месяцами тюрьмы, были очень довольны и благодарили меня.
Снова пришлось убедиться на опыте, что и министерство юстиции, как и ведомство народного просвещения и военное, находятся в разладе с министерством внутренних дел. В то самое время, когда меня разыскивали Охрана и департамент полиции, я мог публично выступить в столичном суде и явиться как бы составной частицей аппарата публичной власти. Да, далеко было самодержавию до всеохватывающего тоталитаризма!
Приближался конец года. Мы решили ехать заграницу - провести с некоторым запозданием свой "медовый месяц", а потом поселиться где-нибудь более прочно. Шер "выправил" на свое имя заграничный паспорт, и я благополучно проехал с его паспортом в Берлин. По получении от меня телеграммы выехала туда и жена. Было неприветливо, холодно, ветрено и сыро не только в Берлине, но и в Милане. Общая картина радикально изменилась за те несколько часов, которые отделяли Милан от Генуи и итальянской Ривьеры. Поздним вечером вышли мы из вагона в Нерви и сразу очутились в пальмовой аллее. Высоко в небе сверкали яркие звезды. Было тепло. Чувствовался аромат олеандра, магнолий и других цветов и деревьев.
Три счастливых недели прожили мы у самого синего моря, открывавшегося под окнами нашей гостиницы "Виктория". Стояло лучшее время года на Ривьере. Природа ласкала теплом, а не томила зноем. И на душе было легко и радостно. Мы съездили в соседнее Кави ди Лаванья, где жили знакомые мне по партии - Осоргин и Колосов. Они повели нас знакомиться с Амфитеатровыми, как бы возглавлявшими тамошнюю колонию.
Амфитеатровы снимали большую виллу и славились своим хлебосольством. После опубликования "Господа Обмановы", под коими недвусмысленно разумелась царствовавшая семья Романовых, Александр Валентинович Амфитеатров был выслан из Петербурга, а в пятом году он добровольно эмигрировал. Правые и умеренные, с которыми Амфитеатров был близок, от него отвернулись, и он стал "слышно" леветь и краснеть - одно время даже издавал журнал под заглавием "Красное знамя". В Кави Амфитеатров продолжал писать романы, производя их "серийно": в определенные часы он диктовал "Викторию Павловну" - роман, посвященный проблеме проституции, в другие часы - другой роман, название которого не сохранилось в моей памяти.
Ближайшим приятелем Амфитеатровых в пору их житья в Кави был знаменитый шлиссельбуржец Герман Александрович Лопатин. Мы были приглашены к обеду, на который пришел и Лопатин в крылатке и широкополой черной шляпе с толстой палкой, на которую он не столько опирался, сколько ею размахивал. По внешнему виду никак нельзя было думать, что этот подвижной, громогласный и жизнерадостный человек просидел 18 лет в страшной шлиссельбургской изоляции. Когда приступили к еде, орошенной вином, языки развязались и хозяин с гостем вступили в единоборство, очевидно не в первый раз, - кто из них лучший рассказчик.
Амфитеатров, грузный и монументальный - настолько, что рядом с ним люди невысокого роста казались существами иной биологической породы, говорил легко, спокойно и свободно, не подыскивая слов и пользуясь живописными образами и анекдотом. Лопатин говорил с воодушевлением, "из нутра", на французский манер, был находчив и остроумен. Трудно было отдать предпочтение тому или другому оба были замечательными рассказчиками. Когда мы отправились на станцию, живописный Лопатин вызвался нас проводить и всю дорогу продолжал увлекательно рассказывать. И в 63 года Лопатин не уступал в живости и в красочности описаний 45-летнему профессиональному романисту.
Пребывание на итальянской Ривьере я вспоминал бы только с радостью, если бы не гнусный фурункулез, который я где-то подхватил накануне отъезда и который отравлял мне существование больше десяти лет. Ни "железо" (нож хирурга), ни лекарство (пивные дрожжи) его не брали, и он не только доставлял физические страдания, он и гнетуще действовал на душевное состояние. Именно в таком настроении распрощался я с Нерви и вместе с женой отправился в Париж, где заканчивала свое медицинское образование ее сестра - Рашель.
Попали мы туда в самый разгар дела Азефа. Его двойная роль была уже разоблачена. Волнение было всеобщее и чрезвычайное. "Мы всегда говорили"... "Индивидуальный террор только питает иллюзии и разлагает революционные ряды, отвлекает массы", - торжествовали противники справа и слева.
Эс-эры ходили мрачнее тучи в полной растерянности. "Если Иван Николаевич (кличка Азефа) оказался предателем, кому же после этого верить?"... Другие били себя в перси за недогадливость и легковерие: как можно было довериться человеку с такой внешностью? Как можно было не внять предостережениям?..
Глубже переживали катастрофу те, кто главную беду видели не в том даже, что Азеф оказался предателем и провокатором - они всегда бывали и будут в революционных движениях. Главное состояло в том, что Азеф "работал" одновременно на два лагеря или на две стороны. Он выдавал врагу не только тех, кто самозабвенно был ему предан, как товарищу, другу и брату, - материально обогащаясь на счет своего предательства. Он одновременно и помогал тому делу, в которое верили и которому служили его жертвы. Способствуя убийству Плеве и не выдавая тех, кто готовили покушение на вел. кн. Сергея, Азеф компрометировал террор и отбрасывал зловещую тень на его мучеников, на людей высокого, подвижнического, религиозно-мистического строя души.
Это было главное и худшее. Партия болезненно переживала предательство Азефа, нанесшее чувствительный удар не только ее престижу, но и революции в целом. Говорили об этом все, но о подробностях в периферийной среде партии только шептались. Дело касалось наиболее законспирированной деятельности партии и расспрашивать здесь не полагалось. Это было бы сочтено за дурной тон. Могло показаться даже подозрительным.
Я не имел ни права, ни желания входить в это сугубо тяжелое дело. Единственное, в чем косвенно отразилось мое отношение не к самому делу Азефа, а к проблеме террора, была статья, помещенная в центральном органе партии "Знамя труда" No 18 за подписью Поморцева.
Вышел как раз роман Савинкова-Ропшина "Конь бледный", посвященный этой теме. К литературному "оформлению" приложила свою поэтическую руку 3. H. Гиппиус, и роман получился очень интересным и с художественной, и с проблематической стороны. Савинков показал в романе участников террора - всё разные, не столько даже психологические типы, сколько разные категории или системы, во имя которых люди посвящали себя этому неблагодарному делу. На фоне дела Азефа все предложенные Савинковым виды оправдания террора казались мелкими, неубедительными, даже компрометирующими тех, кто жертвовали своей жизнью и свободой.
Я попробовал расклассифицировать савинковские категории - ненависть и месть, личная любовь, отвлеченный долг, внутренняя совестливость и ницшеанство, - и противопоставил вымыслу романиста подлинные высказывания виднейших террористов: Сазонова, Фрумкиной, Рагозинниковой, Бердягина, Климовой, Каляева. Между "творчеством" и "реальностью" оказалось несоответствие. Названные террористы ничего не искали для себя. И за лишение жизни других обрекали себя на смерть. Как писал Герцен, - то был "страшный ответ праву сильного" со стороны "угнетенных и бесправных". Это было некоторым приближением к оправданию террора.
На этой статье я остановился потому, что она выдержала труднейшее испытание - временем. И через 46 лет она не утратила своего смысла: связанный исторически с революцией, террор является предельным насилием, абсолютного оправдания коему нет и не может быть.
Когда создавалась мало-мальски благоприятная обстановка, меня всегда влекло к перу - к перу сильнее, чем к книге. Толстые журналы редко давали место начинающим и малоизвестным авторам. Зато им охотно поручали, как бы для "пробы пера", составлять рецензии на чужие труды, иногда весьма серьезные. Тем самым начинающий автор признавался достойным быть судьей и высказывать суждения о том, что предполагало гораздо большую зрелость, умение, а часто и эрудицию, чем написать статью на специально интересующую автора тему. Эта практика - универсальна. Мне приходилось ее наблюдать и во Франции, и в Соединенных Штатах. И мне в молодости чаще удавалось печатать отзывы о чужих работах, нежели помещать свои статьи. Я не был вхож ни в одно издательство, журнал или газету. И, если попадал куда, то обыкновенно "с улицы" - без чьей-либо рекомендации, как попал в "Образование", в "Право", в "Юридический вестник", в "Вестник права и нотариата".
