Иосиф Бренер - Страна Биробиджан
Денег почти что ни у кого и не было, рассчитывались картошкой или ещё чем-нибудь из вещей или продуктов питания. Бывало, за день ни копейки не перепадало, и Нохем, стараясь не видеть нас, как будто он в чём-то виноват, затемно возвращался домой. Мы сидели за пустым столом и смотрели на догоравшую свечу, ожидая папу, но мама отправляла нас спать, так как уже понимала, что и в этот день Бог ничего им не дал. Иногда, правда, мама вечером кипятила чайник и вытаскивала откуда-то маленькие сухарики, что доставляло нам самое приятное удовольствие.
Бореку досталась в наследство маленькая лавочка, в которой, кроме свечек, спичек и соли, почти ничего и не было. Она была больше закрытой, чем открытой, так как управа обложила налогами и не было никакого смысла торговать. Почти всё, что Борек зарабатывал, у него забирала управа. Вот в эту, казалось, нескончаемую черную полосу нашей жизни в село пришло известие о наборе евреев в какой-то далёкий край со странным названием Биробиджан. Сборы были недолгие — котомку с вещами собрали быстро, кормить переселенцев обещали в поезде, во время всего пути.
В первых числах мая 1928 года мы собрались всей семьёй, поплакали на прощание, как будто расставались с папой навсегда, и остались с мамой и братом Меней, который был младше меня на три года, в полном незнании о своём будущем.
После отъезда отца мы переехали в Умань, где мама нашла небольшую работу. Мне исполнилось уже тринадцать лет, и было большое желание учиться. Мама узнала, что в Житомире есть педучилище для девочек. Отвезли меня в училище, где два года я училась на преподавателя еврейского языка. По возвращении из Житомира я на себе ощутила в полной мере, что собой представляет антисемитизм.
Работы в Умани для меня не нашлось, и мы с мамой и братом ездили на прополку овощных культур в частное хозяйство. Хоть мне было всего пятнадцать лет, но от взрослых я не отставала. С раннего утра и до позднего вечера мы были в поле. Палящее солнце в зените невыносимо жгло, и не было сил работать, но уйти с поля запрещалось. Наши руки за день были стёрты в кровь, боли уже не чувствовалось. Самое обидное для меня было в конце дня, когда хозяин с нами рассчитывался. Мне платили в три раза меньше, чем взрослым, и даже на четвертинку буханки не хватало. Маминой дневной зарплаты хватало лишь на полбулки хлеба.
В один из дней, когда мы были в поле, которое было недалеко от дома, я услышала крик своего брата. Я побежала на его зов о помощи, чтобы его защитить и успокоить, но в меня полетели камни. Украинские подростки забрасывали брата комьями земли и камнями. Он кричал и плакал от боли. Я схватила его за руку, и мы вместе убежали к маме. Маленький Меня шёл к нам сообщить, что пришла, наконец, долгожданная весточка от папы, который выслал первый перевод — тридцать рублей, огромные в то время для нас деньги. Мы впервые смогли купить продукты, а мама приготовила нам хороший обед.
Папа написал, что работает в Опытном поле, где учёные открыли сельскохозяйственный институт. Он занят работой по хозяйству: обеспечивает дровами, водой, топит печку, убирает территорию. В один из летних дней, когда на коров и лошадей напал мор — сибирская язва, страшная болезнь, нужен был доброволец, чтобы заняться уничтожением животных, и папа вызвался провести эту работу. За неё хорошо платили, но это было и очень опасно для здоровья. Вот тогда у него появилась возможность скопить немного денег и выслать нам.
Отец приехал за нами только через четыре года. Он рассказал, что работа там найдется каждому, есть крыша над головой, нет антисемитизма, кругом живут евреи, а местного населения почти что и нет. Недолго думая, мы собрали наш бедный скарб, сели на поезд и вместе с другими переселенцами поехали в Биробиджан. Меня сразу направили учительницей в посёлок Бира, но жить там было негде, с квартирами было ещё очень плохо, и тогда предложили переехать работать в Лондоко. Там я вышла замуж, и уже потом мы переехали в Тихонькую. Муж мой был счетоводом. Он был не еврей, но родители его были «субботниками». Они приняли иудейскую веру, по субботам собирались, читали молитвы, соблюдали шабат, еврейские праздники.
В Тихонькой я устроилась работать в еврейском детском саду, русский я тогда почти не знала. Сейчас, конечно, кое-что из идиша ещё помню, но многое уже позабыла. Родители наши, переехав в Биробиджан, поселились в небольшом доме барачного типа, который был рядом с лесозаводом. Каждое лето в сезон дождей река поднималась так высоко, что в доме стояла вода. Когда она спадала, мои дети ходили на речку с банкой ловить маленькую рыбёшку, которую мама жарила или варила нам рыбный супчик.
Мама была очень тихой и невероятно доброй женщиной, большой чистюлей. В комнате ни одной пылинки по углам, скатёрка на столе, занавески на окнах висели всегда чистенькие. Часто в доме, кроме селёдки и картошки, ничего не было, но мама умудрялась нас накормить и напоить, так что мы и не замечали отсутствия продуктов.
Раз в месяц, когда папа приносил зарплату, мы собирались всей семьёй у родителей. Мама ходила на базар, покупала маленький кусочек старого мяса и долго его варила. Из бульона она готовила жиденький овощной суп. Умудрялась приготовить из вымени моё любимое блюдо «эсик-флейш» — кисло-сладкое. Папа собирал всех нас за стол, и тогда для нас был маленький семейный праздник. Жили мы, конечно, очень бедно и скромно.
Когда началась война, муж ушёл на фронт, и я осталась с двумя детьми ждать его возвращения. После войны я работала заведующей еврейским детским садом, который был при Аремовском заводе. Мой брат работал там же начальником цеха по выпуску мин. Там их вытачивали, делали заготовки и отправляли в Комсомольск-на-Амуре, где мины начиняли. По окончании войны муж остался служить в Германии, а нас перевёз в Майкоп. Через два года он забрал нас в Вальденбург, где проходил службу. Но меня тянуло в Биробиджан. И я уговорила его вернуться к родителям».
Шифра слегка опустила голову, разглядывая зачем-то свои руки, и на минуту замолчала. Я всматривался в её лицо, покрытое морщинами, пытаясь понять, что с ней происходит. Ей не откажешь в памяти. Она легко воспроизводила события более чем полувековой давности. Почему она молчит, что дальше произошло в её жизни?
Эта остановка, как оказалось, была связана с самыми горькими впечатлениями, которые чередовались и с радостными событиями, и с гордостью за детей. Теперь уже не было такого гладкого и последовательного изложения истории жизни, которую она предполагала мне рассказать. Воспоминания нахлынули на неё, как волны, и она немного потерялась. Дальнейший рассказ состоял уже из фрагментов её жизни, связанных с преследованиями мужа. Только благодаря помощи друзей, её инициативе и усилиям по розыску свидетелей удалось, при рассмотрении дела в суде, прекратить процесс — муж вышел на свободу Она на себе ощутила в те месяцы страх за свою жизнь, за детей и родителей.
Она с безмерной гордостью и любовью говорила о своих детях, поддержавших её в то трудное время, когда в послевоенные годы муж ушёл из семьи. В этот момент голос Шифры стал проникновенным и трепетным: «Дети — это моё счастье, они никогда не давали мне повода расстраиваться, мои прекрасные дети». Мужа в разводе она не винила, и я почувствовал в этом разговоре даже силу женщины-матери. Насколько сильной и мужественной надо быть, чтобы не винить другого, когда-то самого близкого человека, ради спасения которого от тюрьмы она готова была на всё, да и сделала все, чтобы его не осудили.
Мы проговорили с ней почти два часа, вспоминая старый деревянный барачный Биробиджан и его новый облик. Затронули проблемы жизни пенсионеров, приехавших в Израиль из бывшего Союза. Не всем там нравится. Чужая страна не стала старикам родной. Возможно, не уехали бы туда наши бывшие соотечественники, родные и близкие, друзья, если бы государство заботилось и переживало за своих граждан, не относилось бы к ним как к расходному, а к пенсионерам как к отработанному материалу, который выбрасывают на свалку. Люди во всем цивилизованном мире считаются основным богатством страны. Жаль, что в России принятые с большим опозданием решения по возвращению граждан ещё не дали того результата, на который законодатели рассчитывали. Значит, что-то не так сформулировано в этих законах, значит, что-то ещё надо менять в устройстве Российского государства, если люди не возвращаются домой, туда, где они родились, где живут их друзья, где для них начиналась Родина. А может, многие наши бывшие сограждане просто не знают, что их здесь давно ждут? Как хочется верить, что вернутся на родную землю наши пенсионеры — наша история и наша гордость, а вместе с ними приедут их дети, иначе не будет будущего у России.
P.S. Через два года после интервью бывшие биробиджанцы Шифра Борек, а затем её дочь Нелла скончались в Ришон-Леционе.
