Роберт Бартлетт - Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.
Момент получения в собственность той или иной земли становился ориентиром, вокруг которого строились воспоминания и само прошлое. «О время, по которому тоскуешь! О время, которое вспоминать чаще всех других времен!»{265} — писал французский клирик по поводу взятия Иерусалима крестоносцами в 1099 году. Для более поздних авторов из Иерусалимского королевства тоже стало характерно вести хронологию событий от «освобождения города»{266}, но это крайний случай трактовки героического захвата земли. Распространение в хрониках того времени датировки событий от захвата конкретных городов меркнет перед тем исключительно важным значением, какое средневековые авторы стали придавать завоеванию как таковому, провозглашая его началом принципиально новой эры. Захват маркграфом Бранденбургским своего столичного града был описан в следующих выражениях: «в год от воплощения Господня 1157, июня 11 дня, маркграф, милостью Божией, получил во владение, как победитель, город Бранденбург»{267}. Подобные триумфальные победы и новые начинания находим в испанских хрониках:
«То было в день перенесения мощей св. Исидора Леонского, который был. архиепископом Севильи, в год одна тысяча двести восемьдесят шестой испанской эры, а в год от воплощения Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча двести сорок восьмой, когда благородный и удачливый король Дон Фердинанд вошел в сей благородный град Севилью»{268}.
Присутствующие при тех начинаниях вскоре стали героями легенд, и в общественной памяти им было отдано особое место. Присяжные в судебном процессе 1299 года в Ирландии ссылаются на событий столетней давности, а именно — на деяния «Роджера Пи-пара, первого завоевателя Ирландии»{269}, а Готфрид де Жанвиль, властитель Мита, узаконивая привилегии своих баронов в конце XIII века, сделал это после того, как «выслушал и вник в существо хартий и записей моих магнатов Мита и их предков, которые первыми пришли в Ирландию с Гугоном де Ласи для завоевания»{270}. Участие в завоевании действительно могло стать основанием для особого положения в обществе, как было в греческой Морее (полуостров Пелопоннес), захваченной франкскими рыцарями на волне четвертого крестового похода 1204 года, где существовала особая привилегированная группа «баронов завоевания»{271}. Это были потомки тех, кто получил землю во времена «завоевания Княжества». Они были наделены правом распорядиться своим фьефом по завещанию, тогда как другие, менее привилегированные фьефы, в случае отсутствия прямых наследников, переходили в собственность господина. Известен случай, когда один взбунтовавшийся вассал был наказан тем, что его фьеф был переведен из одной категории в другую, «так что в будущем он не мог распоряжаться им как землей, полученной в результате завоевания (tenir de conqueste)». Уже сами названия этих привилегированных баронских держаний служили напоминанием о том, что они образовались благодаря завоеванию, и о тех пэрах, кто в этом завоевании участвовал. «Морейский закон», как сформулировал один исследователь, «сформировался под сильным влиянием самого факта завоевания»{272}.
Воспоминания о захватнических походах могли бы послужить основой для идеологии грубого аристократического эгалитаризма. Поскольку исходный этап в развитии того или иного политического образования представлялся как опасное предприятие, в котором все участники поровну делили опасность и бились за будущее вознаграждение, то потомки захватчиков первой волны могли спекулировать памятью о той нехитрой совместной экспедиции, чтобы противостоять давлению королевской власти. Именно такого рода пример дает франкская Морея. Будучи пленен императором Византии и принужден передать свои земли, морейский князь Вильгельм де Виллардуэн весьма точно сформулировал эту, пускай и небесспорную, идею:
«Отныне этой землей Морей, о господин, я не владею ни как родовым имуществом, ни как частью земли, что получил я от своих предков, с правом отдать или даровать ее кому пожелаю. Землю эту завоевали рыцари, пришедшие сюда, в Романию, из Франции вместе с отцом моим на правах его друзей и товарищей. Они захватили землю Морей силою меча и разделили между собой, словно развесив на весах; и каждый получил сообразно своему рангу, а затем они все избрали моего отца… и сделали его своим предводителем… Следовательно, государь император, я не имею полномочий отдавать ни клочка той земли, которой владею, ибо предки мои завоевали ее в бою согласно нашим обычаям»{273}.
Точно такие же идеи получили развитие и в других государствах и владениях крестоносцев. «Мои предки пришли вместе с Вильгельмом Незаконнорожденным и мечом отвоевали себе землю», — так отвечал граф Варенн на обвинения судей quo warranto Эдуарда I{274}. «Король не сам завоевал и подчинил себе эту землю, его сподвижниками и товарищами были наши предки». Когда Эдуард I подверг сомнению королевский статус эрла Глостера в его валлийском княжестве Глэморган, тот отвечал, что «владеет этими землями и свободами по праву завоевания, принадлежащему ему и его предкам»{275}.
Территориальные захваты породили целый «кодекс завоевания», который был намного сложнее примитивного закона джунглей. Когда христиане в 1099 году взяли Иерусалим, они грабили и присваивали дома в городе в соответствии со своеобразной этикой захватчика:
«После великой резни они вошли в дома горожан и унесли все, что ни попадалось им под руку. Кто первым входил в дом, будь то богатый дом или бедный, тому никто не должен был препятствовать никаким образом, он же брал себе и отныне владел домом или дворцом и всем, что в нем находил, как своей собственностью. Такое правило они установили между собой и ему следовали»{276}.
В XII веке мусульманский эмир Усама описывал, как, захватив город, христиане затем «забирали себе в собственность дома, и каждый из них метил дом крестом и водружал на нем свое знамя»{277}.
Осознание завоевания как перелома естественным образом порождало определенное восприятие предшествовавшего ему времени, то есть эпохи до нашествия, когда конкретная земля имела других господ и других жителей. Эта память о согнанных с земли прежних ее хозяевах нашла отражение в том, как в грамотах и других документах того времени употребляются обороты типа «во времена ирландцев» — об Ирландии, «во времена мавров» и «во времена сарацинов» — об Испании или «во времена греков» — о венецианском Крите{278}. А в одном удивительном случае словосочетание «во времена сарацинов» было использовано в отношении будущего пожалования: после отвоевания у мусульман города Дении (к югу от Валенсии) владеть им станет граф Барселоны «со всем имуществом и всей недвижимостью, что могла находиться в собственности у сарацинов во времена сарацинов»{279}. Как видим, те, кто готовил документ, не только заглядывали в будущее, но словно видели в нем самих себя оглядывающимися назад, то есть фактически в свой нынешний день.
Таким образом, картина, которая отпечаталась в сознании завоевателей и новых поселенцев, включала устойчивый образ того, что можно обобщенно назвать «днями оными» — то есть временами до нового (и продолжающегося) положения вещей. Естественно, что жизненно важным являлся вопрос законных прав, уходивших корнями в прежние времена. Люди размышляли, стало ли завоевание отправным моментом для правовой tabula rasa, новой точкой отсчета, или же в новую эпоху продолжают действовать имущественные права и привилегии прошлых времен, существовавшие до крутого поворота истории. Так, в Ирландии правовое значение завоевания определялось тем, что от него пошло новое толкование прав собственности. Церкви, существовавшие еще до прихода англо-нормандцев, всеми силами стремились заручиться подтверждением своего права собственности на землю и другое имущество, которое получили до переломного момента, определяемого чаще всего как «пришествие англичан»{280}, «завоевание Ирландии англичанами»{281}, «приход франков в Ирландию»{282}, «приход англичан и валлийцев в Ирландию» (это — у некоего Генриха фиц-Риса){283}, или, что точнее всего, «первый приход графа Ричарда [Стронгбоу] в Ирландию»{284}. В 1256 году епископы провинции Туам и их держатели жаловались, «что их в судебном порядке лишают земли, которой они и их предшественники мирно владели во времена лорда Генриха, деда короля [т.е. Генриха II], и со времен завоевания англичанами и даже до их появления в Ирландии»{285}. Решение короля по этой петиции не оставляло надежд на легитимность прежних владений, имевшихся до завоевания:
