Николай Валентинов - Встречи с Лениным
Ольминский ничего не ответил, только теребил свои бумаги. Он не посмел отвечать. После отповеди Ленина, по тону и выражениям гораздо более резкой, чем я передал, желание отвечать Ольминскому у меня исчезло. "Противник" и без того был положен на обе лопатки. Атака Ленина мне так понравилась, что очень хотелось бы дружески похлопать его по спине. В этот момент я чувствовал к нему особое расположение. К тому времени я достаточно знал, что Ленин скрытен, несмотря на это, не обратил никакого внимания, что, отвечая Ольминскому, Ленин приоткрыл "уголок", в который он никому не позволял залезать.
Его признание, что он сам "в некотором роде помещичье дитя", сопровождаясь дополнением, что он не забыл приятных сторон жизни в имении, не забыл его лип и цветов (речь шла, конечно, о Кокушкине!) открывало вход в уголок, может быть, больше того, что хотел Ленин. Только чрез несколько десятков лет, найдя ключи к пониманию Ленина и материал относительно его прошлой жизни, я смог понять что скрывалось за его отповедью Ольминскому. Я тогда думал, что, "благоволя ко мне", он хотел защитить меня. Ничего подобного.
Не меня он защищал, а себя, выражая точнее свои, тоже вдруг ожившие, воспоминания о детстве и юношеских {160} годах, о лете, проведенном в Кокушкине, в 40 верстах от Казани.
Когда Ленин говорил, что он не забыл его лип, ("самое, самое мое любимое дерево!") - его память обращалась туда - в Кокушкино, где "у крутой дорожки, сбегавшей к пруду, росли старые липы, посаженные в кружок и образовавшие беседку". Сюда постоянно бегал Ленин, будучи маленьким, светловолосым, кудрявым Володей Ульяновым. О чем думал Ленин, слушая мой рассказ о клумбах в Подъеме и задумчиво спрашивая: "А много ли было цветов, какие?". Теперь я могу и на это ответить. Мать Ленина и его тетя Анна Алексанровна страстно любили цветы; в принадлежащем им имении всюду около старого дома, и около флигеля, летом было множество цветов: "Резеда, левкои, душистый горошек, душистый табак, настурции, флоксы, гераний и мальвы в средине клумб". Вот о чем думал Ленин!
Заявление Ленина, что ему совсем не чужды сентименты, связанные с его жизнью в качестве "помещичьего дитяти", - повторяю, не произвело на меня тогда никакого впечатления.
Наоборот, теперь оно вызывает во мне удивление. Как мог сентиментальничать и быть откровенным такой несентиментальный человек как Ленин, отличавшийся к тому же огромной скрытностью, которую он привил и Крупской? Она не столько из боязни полиции, а из боязни, что кто-нибудь может заглянуть в тайный "уголок" Ленина, подчиняясь его требованию, немедленно по прочтении уничтожала все поступившие лично к ней его письма. Сохранила только одно (в 1919 г.). Чем объяснить, что Ленин, внезапно отбрасывая скрытность, с таким раздражением и даже страстью накинулся на Ольминского? Вместо ответа, не лучше ли сослаться на следующие факты.
Редакция газеты "Искры", подготовлявшей русскую революцию, газеты с правом носившей эпиграфом слова {161} Герцена "Из искры возгорится пламя" - состояла из шести лиц: двое Аксельрод и Мартов (Цедербаум) были евреи-разночинцы, остальные четверо - Плеханов, Потресов, Засулич, Ленин - дворяне, выросшие в помещичьих усадьбах. В. Г. Плеханов, проживший 27 лет заграницей, никогда не мог забыть имения Гудаловка, недалеко от Липецка. Приехав в 1917 г. в Россию (умер в 1918 г.), он горевал, что обстоятельства ему не дают возможности вновь увидеть место, где протекали его детство и юность. Его супруга Р. М. Плеханова мне рассказывала, что за две недели до смерти он просил ее, когда его не будет, вместо него побывать в Гудаловке. Другой член редакции А. Н. Потресов в своих воспоминаниях в 1927 г. указывал, что он никогда не мог забыть имения своего дяди - Никольского, где обычно жил летом.
"Побывка в Никольском вызывала во мне неизменно целый сложный комплекс необыкновенно радостных чувств. Я до сих пор еще ощущаю то магическое действие, которое это слово - Никольское - производило на меня. Преобладало, вероятно, убеждение, что нигде, как в Никольском, нет для меня такого запаса занимательных вещей, способных превратить мое лето в один сплошной, нескончаемый праздник".
Третий член редакции - Вера Ив. Засулич - с детства и в течение долгих лет жила в имении своих родственников - Бяколове.
"Я не думала, - пишет она в своих предсмертных воспоминаниях, - что весь век буду вспоминать Бяколово, что никогда не забуду ни одного кустика в палисаднике, ни одного старого шкафа в коридоре, что очертания старых деревьев, видных с балкона, будет мне сниться через долгие, долгие годы".
В этой области чувства Ленина мало отличаются от других помещичьих детей. Как и они, он говорил:
{162} "Прошло много лет, а я всё еще не забыл приятных сторон жизни в именьи деда".
Кокушкино - имение деда Ленина - после его смерти принадлежало матери Ленина и ее сестре, которая была замужем за Веретенниковым. Ульяновы из Симбирска, Веретенниковы из Казани приезжали в Кокушкино на всё лето. Обе семьи следовали примеру всех дворянских фамилий, переселявшихся летом в свои поместья. Выезды из Симбирска в деревню были для детей Ульяновых, в том числе и Владимира (Ленина), неиссякаемым источником радостей, предметом нетерпеливого ожидания. Старшая сестра Ленина - Анна об этом говорит в своих воспоминаниях (А. И. Ульянова, "Пролетарская Революция", 1927 г., No 1, стр. 84.).
"Задолго начинали мы мечтать о поездке в Кокушкино, готовиться к ней. Лучше и красивее Кокушкина, деревеньки действительно очень живописной, для нас ничего не было. Думаю, что любовь к Кокушкину, радость видеть вновь эти места, передалась нам от матери, проведшей там свои лучшие годы. Конечно, деревенское приволье и деревенские удовольствия, общество двоюродных братьев и сестер, были и по себе очень привлекательны для нас. Особенно позднее, после стен нелюбимых нами казенных гимназий, после майской маяты с экзаменами, лето в Кокушкине казалось чем-то несравненно красочным и счастливым".
"С приездом в Кокушкино, - вторит двоюродный брат Ленина Веретенников, наступал для нас настоящий праздник. Отменялись занятия иностранными языками, подготовка к переэкзаменовкам... Мы знали всегда заранее день, когда должны приехать Ульяновы и старались угадать час их приезда. Целым обществом отправлялись пешком встречать их километра за два, на перекресток, к постоялому дворику. Иной раз мы не {163} угадывали время приезда и выходили два-три раза в день. А встретив, целой кампанией, радостные и веселые, возвращались домой"...
Зимою мертвое, Кокушкино летом оживало. Детский гомон и смех раздавались повсюду. Больше всех шумел, разумеется, Володя Ульянов. Для него, как и для всех, открывалась полоса непрерывных удовольствий и развлечений: купание в реке, экскурсии на лодке, прогулки в лес за ягодами и грибами, игры в крокет, в горелки, игра на биллиарде, устройство фейерверков, пускание бумажных змей, поездки с самоваром в так называемый "Передний Лес" и т. д. Сытую, полную разнообразных деревенских удовольствий, помещичью жизнь Ленин узнал не понаслышке, не по одним книгам Льва Толстого, Тургенева, Герцена, Аксакова, Гончарова. Он с этой жизнью был хорошо знаком.
У Ленина тут ничего отличного от других помещичьих детей - ни от Плеханова, Потресова, Засулич. Но дальше уже громадное различие. Плеханов, как Потресов и Засулич, хотели бы, чтобы вопрос о "Гудаловках, Никольских, Бяколовых" революция решала без варварства, не убивая владельцев "дворянских гнезд", не поджигая их дома, не выбрасывая их из "гнезд" голыми, без всякого имущества. Так не поступают, писал Плеханов, если "у победителя сердце льва, а не гиены". Ленин рассуждал по-иному: победитель должен быть беспощадным!
{164}
ЛЕНИН ПИШЕТ "ШАГ ВПЕРЕД - ДВА ШАГА НАЗАД".
ГНЕВ КРУПСКОЙ
В конце января или в начале февраля Ленин начал писать "Шаг вперед - два шага назад". В течение трех месяцев, понадобившихся ему для написания книги, с ним произошла разительная перемена: крепко сложенный, полный энергии, жизненного задора, Ленин осунулся, похудел, пожелтел, глаза - живые, хитрые, насмешливые - стали тусклыми, моментами мертвыми. В конце апреля одного взгляда на него было достаточно, чтобы заключить - Ленин или болен, или его что то гложет и изводит.
"Я был свидетелем, вспоминает Лепешинский, такого подавленного состояния его духа, в каком никогда мне не приходилось его видеть ни до, ни после этого периода. "Я, кажется, - говорил Ленин, - не допишу своей книги, брошу всё и уеду в горы". Ни одну вещь, - говорил мне Ленин, - я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что приходится писать. Я насилую себя".
Большой любитель игры в шахматы, не упускавший ни одного случая вызвать кого-нибудь на бой, Ленин прекратил это занятие. "Не могу, мозг устал, шахматы меня утомляют". Он был готов слушать самые пустяковые речи. Только бы не думать о том, что нарушало его внутреннее равновесие. Но во время таких пустяковых разговоров нетрудно было заметить: он плохо слушает, {165} мысли его где-то в другом месте. Что же такое происходило тогда с Лениным? Что его так изнуряло, делало больным? Почему работа над "Шаг вперед - два шага назад" привела его в такое состояние? Ни Лепешинский, ни другие лица, касавшиеся этого периода жизни Ленина, не дали на этот счет никакого объяснения. Конечно, нет его и в воспоминаниях Крупской.
