Александр Востриков - Книга о русской дуэли
Любопытно отметить, что эта модель разрешения конфликтной ситуации неожиданным образом перекочевала в XX век, и не куда-нибудь, а в колымский лагерь. В. Шаламов в рассказе «Инженер Киселев» воспроизводит следующую ситуацию: заключенные думают о том, как бы им избавиться от инженера Киселева — тридцатилетнего вольного, вроде бы неглупого и образованного человека, но неожиданно «перещеголявшего всех палачей в своем палачестве».
«Последние остатки расшатанной, измученной, истерзанной воли надо было собрать, чтобы покончить с издевательствами ценой хотя бы жизни. Жизнь — не такая уж большая ставка в лагерной игре. Я знал, что и все думают так же, только не говорят. Я нашел способ избавиться от Киселева. <…>
— Как только какое-нибудь большое начальство приедет на Аркагалу — дать Киселеву по морде. Публично будут ведь обходить бараки, шахту обязательно. Выйти из рядов — и пощечина.
— А если застрелят, когда выйдешь из рядов?
— Не застрелят. Не будут ждать. По части получения пощечин опыт у колымского начальства невелик. Ведь ты пойдешь не к приезжему начальнику, а к своему прорабу.
— Срок дадут.
— Дадут года два. За такую суку больше не дадут. А два года надо взять.
Никто из старых колымчан не рассчитывал вернуться с Севера живым — срок не имел для нас значения. Лишь бы не расстреляли, не убили. Да и то…
— А что Киселева после пощечины уберут от нас, переведут, снимут — это ясно. В среде высших начальников ведь пощечину считают позором. Мы, арестанты, этого не считаем, да и Киселев, наверное, тоже. Такая пощечина прозвучит на всю Колыму» {172, с. 67}.
Но вернемся к отношениям дворян-офицеров. Даже если ссора подчиненного со своим командиром не была бунтом, дуэль все равно чаще всего не представлялась возможной: «Спросите у Денисова, похоже это на что-нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?» («Война и мир»). Если уж офицер настаивал на дуэли, то он должен был сначала выйти в отставку или уж по крайней мере перевестись в другой полк.
Чаще всего возрастное, служебное неравенство, неравенство происхождения и имущественного положения сочеталось в некое единство. Неравенство выявлялось практически в каждом поединке, в большей или меньшей степени. Слабому «приятно было думать, что я <…> принудил такую важную особу драться со мной» {165, т. 4, с. 199}. Сильный мог не обращать внимания на неравенство или же бояться, «что он навсегда сделается смешным, если станет драться с этим молокососом» {74, с. 101}. Одной из второстепенных функций дела чести как раз и было уточнение и подтверждение социального положения его участников, определение их ранга в социальной иерархии.
И все-таки неравенство двух соперников не могло служить формальным основанием для отказа от поединка, если уж состоялись оскорбление и вызов. Высвечивая всяческое неравенство, определяя ранговое положение соперников относительно друг друга, дуэль опять возвращала их к безусловному равенству — равенству двух полноправных дворян перед лицом сословного ритуала. После оскорбления и уж тем более на барьере — все дворяне равны.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ГРАФ ФЕДОР ИВАНОВИЧ ТОЛСТОЙ-АМЕРИКАНЕЦ (1782–1846)[42]
Американец и цыган,
В свете нравственном загадка…
П. А. Вяземский. ТолстомуГраф Ф. И. Толстой учился в Морском корпусе, из которого вышел в службу в Преображенский полк; с молодости отличался неуправляемостью поведения и всевозможными выходками. Его жизнь окружена массой легенд, которые, отчасти, он сам и сочинял. Он прошел несколько военных кампаний (в том числе Финляндскую 1808–1809 годов — мы упоминали об этом в связи с гибелью князя М. П. Долгорукого — и Отечественную войну 1812 года); многократно сидел под арестом, был разжалован и опять выслуживал чины — он был одним из прототипов разжалованного Долохова на Бородинском поле в «Войне и мире» Л. Н. Толстого.
«А теперь мне хочется рассказать о новом знакомстве моем еще с одним моим дядюшкой.[43] <…> Этот интересный дядюшка был не кто иной, как известный, кажется, всему свету двоюродный брат отца моего, граф Федор Иванович Толстой, прозванный Американцем <…>. Я столько в детстве моем наслышалась чисто баснословных рассказов о дядюшке моем Американце Толстом, что и неудивительно, что, сидя с ним за обедом у дедушки, я смотрела на него, как на восьмое чудо света. Но тогда в Федоре Ивановиче не было уже ничего удивительного, он был человек как человек: пожилой, курчавый, с проседью, лицо красное, с большими умными черными глазами, и разговаривал, и шутил за столом, как все люди, так что я начала уже разочаровываться. Но не успели мы совсем еще отобедать, как дедушка, на мое счастье, хлопнул племянника по плечу и весело сказал ему:
— Ну, Американец, потешь гостей моих, покажи дамам твою грудь и руки, а после кавалерам и всего себя покажешь…
Федор Иванович, кажется, очень довольный просьбой дяди, улыбаясь, сейчас же начал расстегивать свой черный сюртук. Когда он распахнул его, у него на груди показался большой образ, в окладе, св. Спиридония, патрона всех графов Толстых, который богомольный Американец постоянно носил на груди. Положив его бережно перед собой на стол, он отстегнул запонки рубашки, открыл свою грудь и выпятил ее вперед. Все за столом привстали с мест и начали внимательно разглядывать ее: вся она сплошь была татуирована. В самой середине сидела в кольце какая-то большая пестрая птица, что-то вроде попугая, кругом какие-то красно-синие закорючки… Когда все зрители достаточно нагляделись на рисунки на груди, Федор Иванович Толстой спустил с себя сюртук и засучил рукава рубашки: обе руки его тоже были сплошь татуированы, на них вокруг обвивались змеи и какие-то дикие узоры… Дамы охали и ахали без конца и с участием спрашивали:
— Вам было очень больно, граф, когда эти дикие вас татуировали? Чем это они проковыряли узоры? Ах, какая страсть!
Когда Федор Иванович покончил с дамами, кавалеры увели его наверх, в светелку к дедушке, и там снова раздели уже всего, с ног до головы…
Надо знать, что в протяжении всей жизни Американца Толстого, где бы он ни обедал, его под конец стола всюду просили показать его татуированное тело, и всюду его разглядывали сперва дамы, а потом мужчины, и это ему никогда не надоедало» {83, с. 176–177}.
«<Ф. И. Толстой> хотя и обладал весьма умной головой, но был большой кутила, первостатейный повеса и дуэлист, так что почти не выходил из-под арестов. При всем том <…> граф Толстой <…> был чрезвычайно добр, всегда был готов отдать последнюю копейку бедному, честен и ни за что не согласился бы обмануть либо солгать. В то же время он обыграл бы вас в карты до нитки! Множество дуэлей было у него из-за карт» {163. с. 25}.
В 1803–1804 годах Ф. И.Толстой, поручик гвардии Преображенского полка, в составе посольства Н. П. Резанова совершил переход на корабле «Надежда» под командованием И. Ф. Крузенштерна из Петербурга к берегам Камчатки.
«Чтобы развлечь свою скуку, он придумывал всевозможные непозволительные шалости, которые нарушали дисциплину корабля. Сначала Крузенштерн смотрел сквозь пальцы на проказы молодого графа, но скоро шалости его приняли такие размеры, что адмиралу пришлось в наказание сажать Толстого под арест… Но за каждое наказание, выйдя на свободу, он платил начальству новыми выходками, точно поклялся свести с ума весь экипаж. Как любитель сильных ощущений, он занялся, например, тем. что перессорил поголовно всех офицеров и всех матросов. <…> И ни одной-то души не оставлял в покое! Старичок священник, который находился на корабле, любил выпить лишнее и был очень слаб. У Федора Ивановича в голове сейчас созрел план новой потехи: напоил батюшку до „положения риз“, и когда несчастный священнослужитель, как мертвый, навзничь лежал на палубе, граф припечатал ему сургучом бороду к полу украденною из каюты Крузенштерна казенною печатью. Припечатал и сидел над ним, пока он проснется… И только что старичок открыл глаза и хотел приподняться. Толстой, указывая пальцем на печать, крикнул ему: — Лежи, не смей! Видишь — казенная печать…
После принуждены были ножницами подстричь бороду священнику почти под корешок, чтобы выпустить его на свободу.
Папенька рассказывал мне уморительный анекдот про своего двоюродного братца, как он на Сандвичевых островах потешал русских матросов, заставляя сандвичского короля исполнять должность своей собаки: поплюет на щепку, крикнет: „Пиль, апорт“ и закинет ее далеко в море. И король плывет за ней, схватит ее зубами и принесет, и подаст ее Толстому. <…>
У Крузенштерна был на корабле любимый орангутанг, умный, ловкий и переимчивый, как человек. Так вот его-то Толстой и избрал себе в товарищи, чтобы насолить хорошенько ученому путешественнику. Раз, когда Крузенштерн отплыл на катере зачем-то на берег. Толстой затащил орангутанга в каюту адмирала, открыл тетради с его записками, наложил на них листчистой бумаги и на глазах умного зверя начал марать, пачкать и поливать чернилами по белому листу до тех пор, покуда на нем не осталось чистого места. Обезьяна внимательно смотрела на эту новую для него работу. Тогда Федор Иванович тихонько снял с записок адмирала выпачканный лист бумаги, спрятал его в карман и вышел из каюты как ни в чем не бывало. Орангутанг один, на свободе, занялся секретарским делом так усердно, что в одно утро уничтожил все, что было до сих пор сделано Крузенштерном. За это преступление адмирал высадил злодея Толстого на какой-то малоизвестный остров и сейчас же отплыл от его берегов» {83, с. 177–179}.
