Иса Гусейнов - Судный день
- Юсиф - жестокий насильник! - задыхаясь, говорила она. - Он топчет наше достоинство! А мы терпим! Мы с каждым днем мельчаем! Почему ты не восстанешь? Почему не
разрушишь эту клетку?! .
Встреча с совершенноликой не радовала Насими. Впервые в жизни он не радовался встрече с любимой: она прибавила ему горя и смятения. Обняв ее и прижимая к своему сердцу, он повел, ее в сторону от людского потока, от дыма и шума. Он начал говорить, делясь с ней своим отчаянием, своим страшным прозрением. "Ты права, - говорил Насими, - Юсиф действительно насильник. Он половинчатый". И не только в том горе, что их насильственно разлучили. В такое смутное время меджлис не внял его словам, а Фазл отстранил от дел. Когда же тайная резиденция Ахи Гассаба в Тебризе станет средоточием всех дел, Юсиф станет еще большим насильником и, не соблюдая границ своих прав, обуздает мюридов и подчинит их себе, а так как сам он не очень преуспел в науках, то, пренебрегая воспитанием высшего духа, в спешке, подгоняя срок восстания, раздаст хирги проходимцам и грабителям с большой дороги; собравшимся в войсках Кара Юсифа и султана Ахмеда. Глупо надеяться, что такая темная и гнусная личность, как султан Ахмед Джелаири, за какие-то недели или месяцы освободится от диких страстей, очистится и обретет высший дух. На это нужны годы и годы. Но Юсиф и его оденет в белоснежную хиргу. И когда объявят День Фазла, трон и корона снова перейдут в руки невежд, и веру в знание, единство и вечность заменит вера в силу. И гнет, меч и страх начнут царить сызнова. Вот, где горе! Вот крушение!
Фатьма слушала молча; горячая, смятенная речь Насими потрясла ее.
- Почему ты не скажешь об этом Фазлу? --спросила она. - Почему ты молчишь?! Почему не взбунтуешься?!
- Разве бесплодность моего бунта не очевидна, родная? - с горечью возразил Насими. - Халифы доверили подготовку восстания Юсифу, меджлис поддержал их. Их, не меня! Фазл же никогда не противопоставляет воле меджлиса свою волю. Ты же знаешь его правило: "Подавление воли меджлиса совершенных несовместимо с нашим учением"...
В темноте Насими скорее почувствовал, чем увидел, пристальный, напряженный взгляд своей любимой.
- Выходит, мне следует идти с мясником?! - В голосе Фатьмы слышалось отчаяние.
- Выслушай меня, милая, не сердись и выслушай, что я скажу тебе, - Насими пытался говорить как можно мягче и ровнее, чтобы не только любимой, но и себе внушить терпение. - Первый и вечный источник моей силы - Фазл. Без него я ничто. Я все думаю и стараюсь понять, почему Фазл остался глух к моему требованию отказаться от оружия? Разве сила воздействия нашего учения так мала, что он не видит иного выхода, кроме оружия? Не верю! - Рука его потянулась к маленькому деревянному мечу за кушаком. - Наш символ вечен! И я не верю, что Фазл, враг кровопролития, хоть па время отречется от него. Это невозможно! И если он не возражает тем, кто твердит, что наступило время оружия, то, я полагаю, причиною тому служат какие-то неизвестные мне соображения. Какие соображения? Если я додумаюсь, то пойду к нему тотчас на намаз и скажу все, что думаю о Юсифе, Кара Юсифе Каракоюнлу, султане Ахмеде, о возможных результатах нашего восстания и судьбе тебризского трона, о грядущем крахе царства справедливости и о том, наконец, что не вижу смысла в твоем пребывании в резиденции Ахи Гассаба в Тебризе. Но Фазл сказал мне: "Ты выше наших преходящих забот. Будь вольным дервишем и проповедуй наши идеалы своей поэзией". Почему он так сказал? Выше преходящих забот только дух Фазла-Хакка! Во мне его нет. Куда вольному дервишу-проповеднику, отлученному от дел, до духа Фазла-Хакка?! Я потерялся в мире неразгаданных тайн, жажду их раскрытия и не могу прийти к цели! Потому, что разгадка всех тайн на лице У стада, лицо же его сейчас для меня сокрыто.
Но Фатьма не слушала, в мозгу у нее билась одна-единственная мысль.
- Значит, мне ехать с мясником?! - иступленно спросила она. Отчаявшись, она утратила способность беспристрастного мышления и замкнулась на одной этой мысли.
- На то воля Хакка, родная! - глотая слезы, выдавил Насими.
Фатьма отняла у него свою руку и, помолчав, заговорила медленно, запинаясь:
--Два года отлучения расплавили меня, как свечу... Я терпела... ждала... надеясь, что ты вернешься и вызволишь меня из неволи. Теперь вижу, что зря! Не возлюбленной женой я была тебе, ты держал меня за любовницу!.. А теперь своими собственными руками отдаешь меня Юсифу! Тебя сломили, Сеид!
Насими душили слезы.
- Фатьма! Твои слова не к лицу тебе, Фатьма! Что ты говоришь - какая жена, какая любовница? Разве нам не одинаково ненавистен кебин? (К е б и н официальное мусульманское бракосочетание - ред.) Или ты не знаешь, как презираю я рабов слепых страстей? Я высок, как солнце, богат, как земля, свободен, как ветер! Не унижай и не мельчи Насими такими словами! Все, что есть во мне светлого и высокого, связано с любовью к тебе и Устаду! Устад сокрыл свое лицо от меня. Если и ты отвернешься, мое сердце обуглится! Я раб великой любви, Фатьма, пощади своего раба! - Насими протянул к ней руки.
- Не подходи ко мне! - Отпрянув от него, Фатьма ударилась об стену, но не почувствовала боли. - Я поняла: жестокость Юсифа - это оборотная сторона твоей беспомощности!
Нельзя было больнее ударить Насими. Он не бросился за Фатьмой, она истаяла в темноте, и звук шагов затих. Насими же стоял, бессильно прислонившись к стене, об которую она давеча ударилась. Потом заметался в темноте, охваченный безысходным отчаянием, таким же, как тогда в Баку, в подвальной библиотеке, когда Фазл впервые сказал ему об отлучении.
Куда податься вольному дервишу? В какую постучаться дверь? Кому исповедаться в горе?
Где-то здесь за каменной оградой стояло имение брата. В большом дворе стояли медресе, дом, а за домом красильня, прядильня, ковроткацкая мастерская, где стояли станки с мотками разноцветной пряжи. Речные камни, которыми был выложен двор, перед красильней окрасились в разнообразные несмываемые цвета. Но брат был правоверным мусульманином, и домочадцы его боялись Сеида Али, исповедующего "Анал-Хакк", считали его вероотступником и нечестивцем. При появлении его даже дети смотрели на него округлившимися от ужаса глазами, а женщины, заперев двери перед ним, прятались в дом. Брат не чужд был нежной поэзии, сам сочинял, и Насими; надеясь, что он соскучился и простил, пошел к нему в прошлый свой приезд, когда ему был поручен намаз перед высоким минбаром. Насими долго звал брата, его жен, выкликал детей его по именам, пел баяты одно другого печальнее. Он слышал, как в ответ заплакали женщины в доме.
Но двери перед ним не отворились. Был еще дом отца в Баку, за серокаменной оградой, с выходами к мечети и медресе, прибежище увечных, горемык и нищих, место сборищ ученых и дервишей, где удивительным образом тоскливые и жалобные голоса соседствовали с поэзией и красноречием.
Отец Насими Сеид Мухаммед - лояльный суфий - всю свою молодость и зрелые годы провел в дервишеских странствиях, в преклонном возрасте обосновался в Баку и принял учение Фазла. Переселившись в Баку, Фазл первые дни провел в доме Сеида Мухаммеда, где хозяин и представил ему своего сына, юного поэта, который в память Гусейна Халладжа подписывал свои газели псевдонимом Гусейни. На склоне лет Сеид Мухаммед стал одним из самоотверженных рыцарей символического меча, и, вернувшись из двухлетнего дервишества, Насими нашел дом отца запертым. По сведениям тайного поверенного Фазла в резиденции гаджи Фиридуна - мовланы Таджэддина, Сеид Мухаммед по поручению фазла отправился вместе с женой дервишествовать в сторону Урмии, Насими пробыл несколько дней в пустом доме, пока мовлана Таджэддин связался через гасидов с Фазлом, чтобы передать ему о возвращении Насими и получить распоряжение для него.
Уезжая из Баку, запирая дверь и вручая ключ мовлане Таджэддину, Насими знал, что он никогда уже сюда не вернется. Отныне он бездомен. Правда, в этом мире, богатом городами и селами, есть бесчисленное множество открытых ему домов взамен утерянного отчего крова и братнего дома. Здесь, в Шемахе, немало домов, где его встретили бы с радостью и гордостью, и дом, порог которого он переступит, тотчас заполнится людьми, жаждущими послушать его, Насими. Но сейчас, в состоянии душевного разлада, как ему стучаться в дверь? И что он скажет им, людям, ждущим его слова? Что восстание сулит неисчислимые бедствия и исходят они не от одного Юсифа, страдающего половинчатостью, но и от всех халифов, от меджлиса совершенных, возможно, и от самого, Устада?
И если он признается им в своих мыслях, то не отвернутся ли от него мюриды, живущие единой мечтой и надеждой завоевать себе свободу оружием?
Пометавшись и не сыскав себе пристаиища, Насими пошел на тайную, квартиру. Огромный мир стеснился в клетку. Среди тысяч друзей и единомышленников ни единой души, кому можно открыться, кроме собственной, переполненной грузом горьких истин. Даже Яри-Пунхан предоставил его самому себе, оставил в одиночестве.
