Нина Молева - Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости
— Да разве этот маскерад один был! Всю зиму государыня москвичей тешила. Такого богатства никто сроду не видал. Старики сказывали, даже при покойной императрице Анне Иоанновне все попроще было.
— Это и я тебе скажу. Покойная государыня сама пышно убираться любила, но чтоб целый город украсить да развлекать, и в мыслях не держала.
— А Федора Волкова жаль. Сгорел человек, как свечка, сгорел.
— Так ведь казалось, будто и не такой мороз, а на деле в конце масляной оттепель оттепелью, а все зима, теплом ниоткуда не повеет. Он, бедняга, с коня днями не сходил — досматривал, чтобы все по вашему замыслу было. Улицы длинные, народу — откуда только набралось, погреться негде.
— Да, три дня маскерад шел — три дня Федор Григорьевич не ел, не спал, в тепло не заходил. Не диво простудную горячку схватить. Но актер — одно дело, а вы, батюшка, человек чиновный, заслуженный.
— Думаю, все думаю, чем государыне императрице не угодил. Даже место полковничье добровольно отдал, а вот поди ж ты.
— А что же на аудиенции прощальной сказать изволила?
— Не было аудиенции, Михайла! Не было!
— А что Бецкой на то? Он же ежечасно при императрице?
— Сам не отходит, да и ее величество его от себя далеко не отпускает. Спесив наш Иван Иванович стал, куда как спесив. Понять дает, что все дела вместе с императрицей решает.
— Ну, там спесь его не про нас, полагать надо. Какая он ни есть персона при дворе, а все равно побочный сын Трубецких. Вам благодарен быть должен, что вы его приняли, родством сочлись. Фамилии, и той настоящей не имеет!
— Полно, Михайла Матвеевич, полно, братец. Что теперь-то счеты сводить. Иван Иванович недоумение великое по поводу отставки моей изобразил, будто неведом ей был, а потом намекнуть изволил про маскерад.
— Про „Торжествующую Минерву“? Что же это за намеки за такие?
— Мол, не многовато ли поучений императрице задумали, не слишком ли на самодержавие ее замахнулись: и то неверно, и то грех, и то народу не на пользу. Мол, государыня сама во всем разберется. А нам бы больше радоваться, что благополучно власть приняла.
— Не рано ли радоваться-то? Много ли знаем?
— Эх, Михайла Матвеевич, Михайла Матвеевич, самодержцы они и есть самодержцы. Думаешь, покойный государь Петр Алексеевич поучать бы себя позволил? Это, братец, все на словах да с одной стороны: государь сам о себе разговор ведет, сам себя хвалит. А тут от большого ума едва не энциклопедию французскую на улицах представлять начали. Какой коронованной особе понравится?
— Но ведь ее императорское величество все дни по улицам вдоль шествий проезжала, смеялась, нам благоволение свое высказывала.
— Вот и доездилась. Иван Иванович вчерась ввечеру заехал, от гордости да спеси разговорился, что мало народ на государыню дивился — больше зрелищем развлекался, того уразуметь не смог, что все это к восхвалению совершенства новой монархини.
— Даже так?
— А тебе и в голову не пришло?
— Да приходило, приходило, Михайла Матвеевич, когда стихи сочинял да программу придумывал! Потому и писал, я-то теперь знаю.
— Так ведь просвещенный монарх…
— Он и есть допрежь всего монарх, каким себя ни выставит. Я, старый дурень, за свое получил, а вот Левицкого мне жалко. Думал его придворным живописцем сделать, о награде ему хлопотал — у государыни ровно ушки золотом завешаны. На прошение мое ни привета, ни ответа.
— Коли так, какой ему резон в Петербург уезжать. Пусть в Москве потрудится. Для него работа живописная всегда найдется.
— Может, ты и прав. Присоветую ему в столицу не возвращаться, а уж ты тут его не забудь, слышишь!
* * *Москва. Замоскворечье. Квартира Левицкого. Агапыч и Левицкий.
— Припозднились, батюшка, Дмитрий Григорьевич, ой как припозднились.
— Чего испугался, Агапыч?
— Как не испужаться, батюшка. Москва город преогромный, улицы, вона какие широченные, народищу тьма, а народ-то разный. Темным временем грех да беда на кого ни живет.
— Я ж тебе сказал, к его превосходительству Бецкому в Воспитательный дом еду.
— А чего у шпитонков впотьмах-то делать?
— Не у воспитанников, Агапыч. Другие у нас дела. Слыхал ты, что государыня императрица велела больницу городскую в честь наследника строить?
— Откуда ж слыхать-то?
— Так вот у Данилова монастыря больницу заложили — Павловской назвали. Пока палаты больничные из дерева рубить будут, а там, Бог даст, по прожекту господина Казакова построят. Так вот мне, Агапыч, церковь больничную расписать надо.
— Хорошее дело, Дмитрий Григорьевич, Божье. Работы много ли?
— Немало — сорок образов.
— И список есть?
— На той неделе дать должны, тогда и торговаться время настанет.
— Оно, батюшка, знаю, вам бы все персоны списывать, а по мне церква всегда лучше. И работа больше, и платит без обману. Вы пока, Дмитрий Григорьевич, не больно дорожитесь. Оно бы только заказ получить. Время придет, и свою цену назначать станете.
— Прокурат ты у меня, Агапыч! Тебя послушать: все разумы съел. А на деле? Что у нас повечерять-то есть?
— Кашка черная с обеда осталась, Дмитрий Григорьевич. Коли охота есть, так и щец взгреть можно. Трехденные они у нас — кислехоньки.
— Тебе дай потачку, с утра до вечера кашей да щами кормить станешь.
— Оно верно, батюшка, галушки бы лучше к месту пришлись, особливо со сметанкой. Можно бы и вареников каких спроворить.
— За чем дело стало?
— Вы уж меня, батюшка, хотите казните, хотите милуйте, пока хороших денег за работу не будет, лучше грош-то лишний приберечь. Чай, не на Полтавщине живем.
— Да разве мало тебе за маскерады вышло? Теперь еще больница.
— Больница-то впереди. А за маскерады вам бы, батюшка, еще прикопить да домик купить. В своем дому не в пример лучше, чем по квартирам-то чужим шастать.
— Думаешь, хватит?
— А вы только Агапыча-то не ругайте. Глядишь, он вам и скопит домик-то.
— Еще где тому домику быть, неизвестно.
— А уж это как Бог даст. Главное — было б на что купить.
— Похоже, Агапыч, в Москве нам с тобой оставаться.
— А хоть бы и в Москве — чем плохо? Дома барские богатые. Сады расцветут, как у нас на Украине. В каждом доме и кони, и скотина. Колодези с журавлями. Если уж домой не возвращаться…
— Опять ты о своем!
— Сердце-то щемит, батюшка Дмитрий Григорьевич, ой, как щемит.
— Хочешь, чтоб в Маячку тебя отослал?
— Ни-ни, батюшка, я без вас никуда. Сказали в Москве — в Москве и будем жить. Бог милостив, приобыкнем.
— Сбил ты меня с мысли, надо же!
— Никак о другой какой работе сказать хотели?
— Верно. Иван Иванович Бецкой захотел, чтобы я все портреты опекунов Воспитательного дома писать тут же начал.
— Вот и слава богу! Когда приниматься-то будем?
— С образами управимся. Не раньше.
— Не обиделся бы господин Бецкой.
— Объясню я Ивану Ивановичу.
— Объяснить, а все неуважительно выйдет. Может, об образах поминать не будете? К чему его превосходительству пустяками головку-то забивать.
— Чтобы мое положение выразумел.
— Ваше? Да нешто превосходительству интерес есть в вашем положении? Вы согласитесь, Дмитрий Григорьевич, обязательство какое подпишите, а там уж как Бог даст. Лишь бы работа не ушла. Немного нас, да с образами справимся.
* * *Москва. Переулки у Арбата. Дом художника В.И. Васильевского. Васильевский и Левицкий.
— Не больно ли мы свой гонор тешим, Дмитрий Григорьич? Написали образа, подержали против срока, так и честь пора знать.
— Поговорка такая есть, Василий Иванович: хороша честь, когда нечего есть. Русская поговорка.
— Да и у нас в Польше такая же.
— Что ж вы тогда о чести толкуете? Заказ был, уговор записан, а денег нет как нет.
— Не велики мы птицы с тобой, друже, чтобы с панами из Гофинтендантской конторы тягаться.
— А коли на своем не настоять, образа отдать, они церковь осветят, тогда и вовсе не видеть нам своего заработка.
— Так императрицу ведь ждут.
— Потому и заплатить должны. Люди мы с вами вольные, достоинство свое иметь должны.
— И где ты, братец, смелости такой набрался. Меня от слов твоих так оторопь берет.
— Да сами посмотрите, Василий Иванович, вот он приказ 1 февралем 1767 года: „Иконописца Василия Васильевского и вольного малороссианина Дмитрия Левицкого есть ли они из состоявшейся за ними за написание в те церкви святых образов восьмисот семидесяти пяти рублей еще уступки не учинят и указанных пошлин на себя не примут, то к написанию оных образов допустить и за ту цену без вычета пошлин, ибо есть ли другие которые б пошлины на себя приняли или уступку от цены учинили приискивать и о том еще публике производить, то те образа к надобному времени как церкви нынешнего 1767 году летом совсем к освещению по именному высочайшему указу изготовить велено уповательно написаны не будут…“
