Век Вольтера - Уильям Джеймс Дюрант
Но это было уже более позднее настроение. В военные годы Вольтер рассматривал историю христианства как преимущественно несчастье для человечества. Мистицизм Павла, басни канонических и апокрифических Евангелий, легенды о мучениках и чудесах, стратегия священников в сочетании с хмельным легковерием бедняков породили христианскую церковь. Затем отцы Церкви сформулировали доктрину в красноречии, способном удовлетворить умы среднего класса. Постепенно свет классической культуры тускнел под влиянием детских фантазий и благочестивых обманов, пока тьма на века не опустилась на европейский разум. Медитирующие мужчины, ленивые мужчины, люди, уклоняющиеся от трудностей и ответственности жизни, проникали в монастыри и заражали друг друга невротическими мечтами о женщинах, дьяволах и богах. Ученые советы собирались, чтобы обсудить, должна ли та или иная нелепость стать частью непогрешимого вероучения. Церковь, опиравшаяся на народный аппетит к утешительным мифам, стала сильнее государства, опиравшегося на организованную силу; сила меча стала зависеть от силы слова; папы свергали императоров и освобождали народы от верности своим королям.
По мнению Вольтера, протестантская Реформация была лишь промежуточным шагом на пути к разуму. Он приветствовал восстание против монашествующих, торговцев индульгенциями и жадных до денег церковников, которые в некоторых случаях «поглощали весь доход провинции»; в Северной Европе «люди приняли более дешевую религию».99 Но его возмущало то, что Лютер и Кальвин делали акцент на предопределении;100 Представьте себе правителя, который обрек две трети своих подданных на вечный огонь! Или рассмотрим различные христианские толкования Евхаристии: католики исповедуют, что едят Бога, а не хлеб, лютеране — и Бога, и хлеб, кальвинисты — хлеб, но не Бога; «если бы кто-нибудь рассказал нам о подобной экстравагантности или безумии среди готтентотов и кафиров, мы бы подумали, что нам навязывают».101 Прогресс разума оставляет подобные споры далеко позади; «если бы Лютер и Кальвин вернулись в мир, они произвели бы не больше шума, чем скотисты и томисты».102 Если протестанты продолжат проповедовать такое богословие, образованные классы покинут их, а массы предпочтут благоухающую и красочную веру Рима. Уже сейчас, по мнению Вольтера, «кальвинизм и лютеранство находятся в опасности в Германии; эта страна полна великих епископств, суверенных аббатств и каноничеств, подходящих для обращения в веру».103
Должны ли разумные люди полностью отказаться от религии? Нет; религия, проповедующая Бога и добродетель, и никаких других догм, принесет реальную пользу человечеству. В прежние годы Вольтер считал, что «следует жалеть тех, кто нуждается в помощи религии, чтобы быть хорошим человеком», и что общество может жить с естественной моралью, не зависящей от сверхъестественных верований.104 Но по мере того как он расширял свой опыт изучения человеческих страстей, он пришел к выводу, что никакой моральный кодекс не сможет успешно противостоять первобытной силе индивидуалистических инстинктов, если он не будет подкреплен народной верой в то, что его источником и санкцией является всевидящий, вознаграждающий и карающий Бог. Согласившись с Локком в том, что врожденных идей не существует, он вернулся к утверждению Лейбница о том, что моральное чувство является врожденным, и определил его как чувство справедливости, заложенное в нас Богом. «Законы следят за известными преступлениями, религия — за тайными».105 Так говорит мудрец в «Атеисте и мудреце»:
Я предположу (Боже упаси!), что все англичане — атеисты. Я допускаю, что среди них могут быть мирные граждане, спокойные от природы, достаточно богатые, чтобы быть честными, соблюдающие правила чести и настолько внимательные к поведению, что им удается жить вместе в обществе…. Но бедный и нуждающийся атеист, уверенный в безнаказанности, был бы глупцом, если бы не убивал или не воровал, чтобы получить деньги. Тогда все узы общества будут разрушены. Все тайные преступления заполонили бы мир и, подобно саранче, хотя сначала и незаметно, заполонили бы землю…. Кто сдержит великих королей?…Король-атеист опаснее фанатичного рава…. Атеизм был распространен в Италии в пятнадцатом веке. Каковы были последствия? Отравить другого было таким же обычным делом, как пригласить его на ужин…. Вера в Бога, который вознаграждает за хорошие поступки, наказывает за плохие и прощает меньшие проступки, наиболее полезна для человечества.106
Наконец Вольтер склонился к тому, что в доктрине ада есть какой-то смысл:
Тем философам, которые в своих трудах отрицают существование ада, я скажу следующее: «Господа, мы проводим наши дни не с Цицероном, Аттиком, Марком Аврелием, Эпиктетом… и не со слишком щепетильно добродетельным Спинозой, который, хотя и трудился в бедности и нужде, вернул детям великого пенсионера де Витта пособие в 300 флоринов, выданное ему этим великим государственным деятелем, чье сердце, как помнится, сожрали голландцы…. Одним словом, господа, все люди — не философы. Мы вынуждены общаться, вести дела и смешиваться в жизни с людьми, лишенными разума, с огромным количеством людей, склонных к жестокости, опьянению и насилию. Вы можете, если хотите, проповедовать им, что душа человека смертна. Что касается меня, то я обязательно буду твердить им в уши, что если они ограбят меня, то неизбежно будут прокляты».107
Мы приходим к выводу, что дьявол может цитировать Вольтера по своему усмотрению. После призыва к религии, освобожденной от басен,108 великий скептик закончил проповедью самой страшной басни из всех. Он просил религию, ограниченную привитием морали;109 Теперь же он признал, что простых людей невозможно удержать от преступлений иначе, как с помощью религии рая и ада. Церковь могла заявить, что он пришел в Каноссу.
В возрасте семидесяти двух лет он перефразировал свою веру под укоризненным названием «Невежественный философ» (1766). В самом начале он признается, что не знает, что такое материя или разум, как он мыслит и как его мысль может двигать его рукой.110 Он задает себе вопрос, который, по-видимому, никогда не приходил ему в голову раньше: «А нужно ли мне это знать?». Но он добавляет: «Я не могу избавиться от желания быть наученным; мое сбитое с толку любопытство вечно ненасытно».111 Теперь он убежден, что воля не свободна; «невежда, который
