Бандиты - Эрик Хобсбаум
Сильный император, король или даже барон устанавливают на своих землях собственный закон и вешают вольных вооруженных разбойников вместо того, чтобы им покровительствовать там, где те угрожают общественному порядку или даже лишь подрывают торговлю и вредят имуществу. Британская корона в Индии вряд ли нуждалась в услугах дакоитов для сопровождения своих ценностей так, как в них нуждались раджи Джайпура.
А люди, чья власть покоится на поколениях наследуемого богатства и которые не нуждаются (или более не нуждаются) в накоплении богатства посредством ножа или ружья, нанимают для ее защиты полицейских, а не гангстеров. Бароны-разбойники эпохи дикого капитализма в Америке обогащали Пинкертонов, а не вольных стрелков.
Только мелкий и слабый бизнес, рабочая или муниципальная политика были вынуждены иметь дело с бандитами, а не крупный бизнес. Более того, по мере экономического развития богатые и властьимущие все с большей вероятностью начинают видеть в бандитах угрозу собственности, которую необходимо устранить, а не еще один фактор среди прочих в борьбе за власть.
В таких обстоятельствах бандиты превращаются в вечных изгнанников, врагов каждого «порядочного» человека. Вероятно, на этой стадии возникает бандитская антимифология, где грабитель предстает противоположностью героя, как — если воспользоваться терминологией русской знати конца XVIII века — «животное в человеческом обличье», «готовый осквернить все святое, убивать, грабить, жечь, попирать закон Божий и государственный»{79} (кажется, впрочем, определенным, что по крайней мере в России, этот миф бандита, отрицающего все человеческое, возникает значительно позже, чем его же героическая мифологема народных песен и баллад).
Механизм интеграции бандитизма в нормальную политическую жизнь исчезает. Грабитель теперь принадлежит только одной части общества — бедной и притесняемой. Он может примкнуть к бунту крестьян против феодала, традиционного общества против современного, маргинальных или миноритарных сообществ против интеграции в более широкое политическое устройство либо к этому вечному противовесу «правильного», порядочного мира — «сбившемуся с пути», преступному миру. Но даже последний теперь дает гораздо меньше пространства, чтобы вести жизнь гор, лесов или большой дороги.
Бонни и Клайд, наследники Джесси Джеймса, были не типичными преступниками Америки 1930-х, а пережитком прошлого. Современный рыцарь удачи приближается к сельской жизни, только когда жарит барбекю у себя в загородном доме, приобретенном на доходы от городского криминала.
Глава 8
Бандиты и революции
Бич Божий и посланец Божий против ростовщиков и владельцев бесполезных богатств.
Самоописание Марко Шарра, неаполитанского разбойничьего главаря 1590-х гг.{80}
В переломную эпоху бандит оказывается перед выбором между преступником и революционером. Как мы уже видели, по самой природе социальный бандитизм в принципе бросает вызов сложившемуся порядку классового общества и распределению политических ролей, несмотря на готовность приспосабливаться к любым условиям.
В той мере, в которой социальный бандитизм является проявлением социального протеста, его можно рассматривать предтечей или потенциальным инкубатором восстаний.
В этом его резкое отличие от обычного уголовного мира, с которым мы уже имели возможности сравнения. Преступный мир является антиобществом, которое существует, инвертируя ценности «правильного» мира — по их собственному выражению, оно «испорченное», — но в остальном оно паразитирует на последнем. Мир революционеров тоже «правильный», за исключением, возможно, особых апокалиптических моментов, когда даже у антисоциальных уголовников случаются приступы патриотизма или революционной экзальтации.
Таким образом, для настоящего преступного мира революция представляет из себя лишь немногим большее, чем особо удачные обстоятельства для преступлений. Нет никаких свидетельств того, что процветающий преступный мир Парижа обеспечивал повстанцев или сочувствующих во времена французских революций XVIII–XIX веков, хотя в 1871 году проститутки были сплошь коммунарками; но классово они относились скорее к эксплуатируемым, чем к преступникам.
Криминальные банды, наводнившие Францию и Рейнскую область в 1790-х, не были революционным явлением, а лишь симптомами общественного разлада. Преступный мир входит в историю революций только в той мере, в какой classes dangereuses (опасные сообщества) перемешиваются с classes laborieuses (трудовые сообщества) в основном в центральных городских кварталах, а также потому, что власти часто обращаются с мятежниками и повстанцами как с преступниками, но принципиальное отличие несомненно.
С другой стороны, бандиты разделяют ценности и стремления крестьянства и, будучи преступниками и бунтарями, обычно чувствительны к его революционным импульсам. В обычное время они, как уже завоевавшие свою свободу, могут относиться с пренебрежением к инертной и пассивной массе, но в революционные эпохи эта пассивность исчезает. Крестьяне в большом количестве сами становятся бандитами.
Во время украинских волнений XVI–XVII веков они объявляли себя казаками. В 1860–1861 годах в Италии вокруг банд разбойников и по их подобию стали формироваться крестьянские банды: предводители бандитов обнаружили, что к ним массово стекаются солдаты из армии Бурбонов, дезертиры или уклоняющиеся от воинской службы, беглые заключенные, опасающиеся преследования за акты социального протеста во время гарибальдийского освобождения, крестьяне и горцы, алчущие свободы, мести, добычи или сочетания всего этого вместе.
Подобно обычным преступным бандам, эти формирования поначалу собираются близ населенных пунктов, откуда черпают новобранцев, создают себе базу неподалеку в горах или лесах и начинают свои операции, по типу деятельности неотличимые от обычных бандитов. Остается только различие в социальной среде. К непокорному меньшинству присоединялось мобилизовавшееся большинство. Вкратце можно процитировать голландского исследователя Индонезии: в такие времена «банда грабителей ассоциирует себя с другими группами и выражает себя в этом облике, в то время, как другие группы, начинавшие с более честных идеалов, приобретают бандитский характер»{81}.
Австрийский чиновник на турецкой службе оставил прекрасное описание ранней стадии подобной крестьянской мобилизации в Боснии. Поначалу это выглядело как необычайно продолжительный спор по поводу десятины. Затем крестьяне-христиане из Луковача и других деревень собрались, оставили свои дома и ушли в горы в Трусина Планине, в то время как крестьяне из Гавелы и Равно перестали работать и собрались на сходку. Пока шли переговоры, отряд вооруженных христиан напал на караван из Мостара около Невесине, убив семерых мусульманских возчиков. После этого турки бросили переговоры. Тогда все крестьяне из Невесине взяли оружие, ушли в горы и зажгли сигнальные костры. Жители Габелы и Равно тоже вооружились. Было очевидно, что вот-вот разразятся большие волнения — те самые волнения, которые должны были положить начало балканским войнам 1870-х, отделить Боснию и Герцеговину от Оттоманской империи и повлечь многочисленные важные международные последствия, которых мы здесь не будем касаться{82}. Нас интересует характерное сочетание массовой мобилизации и роста бандитской активности в такого рода крестьянской революции.
Там, где присутствует сильная традиция гайдучества или мощные независимые сообщества вооруженных преступников, вольных и вооруженных налетчиков из крестьян, там
