Повседневная жизнь, досуг и традиции казацкой элиты Украинского гетманства - Татьяна Геннадьевна Таирова-Яковлева
В отличие от западноевропейского барокко, где большой интерес уделялся смерти и всей атрибутике, с ней связанной (скелеты, черепа и т.д.)[563], для украинского барокко главным сюжетом являлась военная слава, подвиг, рыцарская честь, святая жертва, высокий порыв, победа жизни над смертью. Любопытно, что писатели эпохи Украинского гетманства перевели на украинский язык «Освобождение Иерусалима» Торквато – как образец воспевания рыцарских подвигов во имя веры, понимание военных действий как способа решения проблем истории. Пьесы часто воспевали Богдана Хмельницкого, П. Сагайдачного (например, «Милость Божия» – Б. Хмельницкого)[564], в комедии Д. Тупталы «Комедия на Успение Богородицы» речь шла о событиях войны с турками 1672–1678 гг.
Согласно теории школьного театра, украинец говорил по-украински – что создавало резкий контраст с торжественным славянским языком основного текста. Актеры также изображали московский, татарский и еврейский акценты[565].
Ни вертеп, ни школьная драма не обходились без интерлюдий, которые разыгрывались в перерыве на авансцене. В них выступали персонажи из простонародья, которые говорили не на старославянском, а на украинском языке («простой мове»), понятном всем слушателям. Любимыми типажами в интерлюдии были простоватый мужик (вроде Солопия Черевика из «Сорочинской ярмарки»); студент братской школы (по-украински «дяк»); хвастливый и легкомысленный польский шляхтич (в роде изображенного в «Тарасе Бульбе» – очень смелый, но быстро теряющий свою смелость при появлении казака-запорожца); хитрый еврей-шинкарь (прототип изворотливого Янкеля); цыгане, казаки и целый набор всевозможной чертовщины. Школяр, отбившийся от школы из-за возраста, увлекается предметами, чуждыми строгой академической науке: ухаживает за торговками и за паннами, пьянствует и для добывания средств к существованию поет канты и псалмы под окнами, пускается на рискованные аферы. У Гоголя такие традиционные интерлюдии трансформировались в образы богослова Халявы и мудрого философа Хомы Брута, крадущего в критический момент рыбу из кармана зазевавшихся товарищей или после сильных ощущений, пережитых после встречи с ведьмой, отправляющегося искать утешения у молодой вдовы.
Снова обратимся к Горленко и его изображению интермедии: «Из боковой кулисы стремительно выкатывается на сцену воз, на котором стоит огромная деревянная клетка. В клетке сидит мужик, а возле воза кружатся, как из земли выросшие пан и еврей[566]. Кучка народа в разнообразных костюмах изображает базарную толпу. Еврей носит за плечами коробку с продажным хламом… у еврея люлька, чубук, кисет с табаком, в руках посох. Пан в кунтуше, с длинными усищами, массивный и сытый, хорошо олицетворяемый дюжим академистом. Между евреем и паном идет торг: пан продает еврею мужика и кончает сделку на сто злотых. Еврей боится, чтоб мужик не разломал клетки и не убил его ночью. Он просит пана связать мужика. Но вот слышан топот. С песнью вылетает на сцену запорожец. Сияющий яркими красками одежд, шумливый и бравый, он одним взмахом соломенной булавы, которую держит в руках, разбивает клетку и освобождает мужика, а пана и еврея бьет булавою и запрягает вместе в ярмо. Появление запорожца встречается дружным восторгом публики, а освобождение мужика – целой бурей радостных криков»[567].
Казак-запорожец, без просвету пьющий горилку, но когда нужно – бодро выступающий на защиту веры и национальности, в интерлюдии соединял в себе и высокое, и комичное. В тех же чертах изображает запорожцев и Гоголь, следуя живому в его времена народному преданию. Ведь Николай Васильевич учился в Нежинском лицее, увлекался народными песнями, слушая их на нежинской ярмарке и в усадьбе Гоголей[568]. Вспомним, как он описывает Запорожскую Сечь накануне военного похода: «Винные шинки были разбиты; мед, горелка и пиво забирались просто, без денег; шинкари были уже рады и тому, что сами остались целы. Вся ночь прошла в криках и песнях, славивших подвиги, – и взошедший месяц долго еще видел толпу музыкантов, проходивших по улицам с бандурами, турбанами, круглыми балалайками, и церковных песельников, которых держали на Сечи для пенья в церкви и для восхваления запорожских дел. Наконец хмель и утомленье стали одолевать крепкие головы. И видно было, как то там, то в другом месте падал на землю казак; как товарищ, обнявши товарища, расчувствовавшись и даже заплакавши, валился вместе с ним. Там гурьбою улегалась целая куча; там выбирал иной, как бы получше ему улечься, и лег прямо на деревянную колоду. Последний, который был покрепче, еще выводил какие-то бессвязные речи; наконец и того подкосила хмельная сила, повалился и тот, – и заснула вся Сечь».
Если пьесы были и обязательным, и любимым развлечением преподавателей и студентов, а также элиты украинского общества, то панегирики были принятой нормой общения (или подношений). Вирши же являлись удовольствием для души. Стихи писали Стефан Яворский и Феофан Прокопович. Последний стал основателем украинской школы риторики и автором многочисленных пьес весьма светского характера.
Стефан Яворский посвятил трогательные «вирши» своим книгам и библиотеке (заметим, что у него была одна из лучших библиотек в Украинском гетманстве):
«Горе мені: мої очі розлучаться з вами навікиТа й не спроможуться вже душу мою насититьВи-бо єдині були мені нектаром, медом поживним;З вами на світі, книжки, солодко жити було»[569].Перу Б. Хмельницкого приписывают думу «Чайка», а знаменитую думу «Все искренне жаждут мира» написал И. Мазепа, включив в нее удивительно актуальные строки:
«Жалься, Боже, України,Що не вкупі має сини!»Гетман был также автором небольших виршей, написанных по-польски[570]. На смеси польского с латынью писал свои знаменитые панегирики Ф. Орлик. Вирши сочинил (в весьма трагической для себя ситуации) и другой выпускник Киево-Могилянской академии – И. Выговский:
«Продам Бар и Руду,І заграю Ляхам в дудуБудуть вони плясатиІ Виговського вспоминати»[571].Интересно, что вопреки расхожему мнению, многие вирши писались авторами не по-польски (очень популярном тогда языке, сравнимым с французским в Российском империи), а по-украински. Например, небольшой вирш на падение Каменца-Подольского (1670 г.), написанный, вероятно, Варлаамом Ясинским, будущим архимандритом Киево-Печерской Лавры, ректором Киево-Могилянской академии и митрополитом киевским:
«Смутные трены свѣтѣ[572] ся справують,Же остатьнѣи лѣта наступають.Земля спустѣлаТурецкого племья купалаВсего свѣта панства Подоля ревне здихаетъУкраина тяжзко здихаетъО тим Камьянѣче городе славѣним,То же бувавъ же на весь свътъ, свътъ славъним.Тепера в тобъ зостають турки и съ татари.Где твоя слава Камянѣче славий?»[573]Тот же М. Ломоносов, ставший основателем современной русской поэзии, увлекся стихотворством, прочитав рифмованный псалтырь выпускника Киево-Могилянской академии Симеона Полоцкого. Поэтическое изложение церковного текста так поразило Михайло, что он, как
