Григорий Чухрай - Моя война
- Я никогда не пришлю своего фильма на Московский фестиваль. Если он окажется лучше других, скажут, что он непонятен народу...- И последовал за Креймером.
За ним - Жан Маре, японец Кейхико Усихара и Мохаммед Керим из Египта. Что было делать? Я объявил перерыв и, подойдя к Нельсону Перейра дус Сантусу, члену жюри из Бразилии, попросил его после перерыва уточнить формулировку: дать Феллини Большой приз по совокупности за значительный вклад в мировую кинематографию и за фильм "81/2". Он охотно согласился. Затем я пошел в кабинет Романова, он находился здесь же, в гостинице "Россия". Переводчиц я попросил объявить всем членам жюри, что готовится новое предложение и что я прошу всех явиться после перерыва.
В кабинете Романова уже был А. В. Караганов, который был моим заместителем и присутствовал на всех заседаниях. Романов, весь красный от волнения, дозванивался до начальства по телефонам. Была суббота, и никого невозможно было застать, а он, не имея указания, не знал, как ему поступить.
- Вот видите,- сказал он с досадой.- Я же вас предупреждал. Это ваше влияние. Вы подстрекали членов жюри...
- Никого он не подстрекал,- вступился за меня Караганов.
- Я знаю, что говорю. Мне докладывали,- настаивал Романов.
Вошел молодой человек - "искусствовед в штатском" - и сообщил, что на Центральном телеграфе лежит пачка телеграмм до особого распоряжения о скандале на Московском фестивале. Я посмотрел на часы и вышел. По дороге ко мне обратилась взволнованная Симона Синьоре.
- Скажите, что происходит?!
Я был знаком с ней, встречался с нею и Ивом Монтаном во Франции. Но что я мог ей сказать? Отделался заверением, что все будет в порядке, извинился и поспешил в зал заседаний жюри. Я очень волновался, все ли придут, не придется ли просить, уговаривать каждого отдельно. А они будут упираться, отказываться... Но, к моему удивлению, пришли сразу все. Никаких обид. Все улыбаются, как будто ничего не произошло. Нельсон Перейра дус Сантус изложил свою формулировку. Все ее приняли и приступили к распределению остальных призов. Появился А. В. Караганов с предложениями Романова. Я сказал, что уже принято решение и другого мы принимать не будем.
Получая свой приз, Феллини поднял его над головой и сказал:
- На разных фестивалях мира я получил 270 наград, но эта награда мне особенно дорога, потому что я получил ее в Советской стране!
"Ну вот,- с облегчением подумал я,- вот решение наших споров. Теперь наш фестиваль станет еще престижнее, и политики могут быть спокойны Феллини придал нашему фестивалю и политическое значение".
Но я ошибался. На следующий день меня уже не замечали. Начальство со мной не здоровалось. Чиновники смотрели как на провинившегося. Мне стало противно, и я, плюнув на все, уехал на Украину к родителям. В столичных газетах я прочитал сообщение о том, что председатель Комитета по кинематографии А. В. Романов на пресс-конференции заявил журналистам: "Мы дали Большой приз фестиваля Федерико Феллини, но мы с ним не согласны... Несмотря на веселые танцы в конце, этот фильм глубоко пессимистичен".
Те, кто видели фильм "81/2", долго смеялись над этой оценкой: танцы в финале были невеселыми, а фильм, как все фильмы Феллини, по большому счету оставлял надежду. Романов этого не понял. Ну да Бог ему судья!
Устав фестиваля обещал, что фильмы, получившие премию, будут приобретены страной. "81/2" мы купить отказались.
С этого момента наш фестиваль стал хиреть. К нам приезжало все меньше видных кинематографистов. Из "патриотических чувств" мы на каждом фестивале награждали Большим призом только свои фильмы, независимо от того, заслуживали они этого или нет. Чтобы не обидно было другим, мы разделяли приз на троих (у русских всегда "на троих", невесело шутили наши гости), а начальство испытывало "законную гордость" своими успехами. Так ведомственные радости, выдаваемые за патриотизм и политическую мудрость, погубили хорошее дело. А сколько было таких дел!
Через две недели я возвратился в Москву. Алексей Владимирович встретил меня в добром расположении духа. Я понял: пронесло.
- Ну, вы, Чухрай, ловкач! - сказал он без злобы.- Натворил дел и уехал. А меня одного на ковер вызывали в ЦК. Я должен был за вас отдуваться,- улыбнулся и многозначительно посмотрел на меня.- Вас тоже искали, хотели исключить из партии. Никита Сергеевич за вас заступился. Сказал: "Чухрай парень хороший, но не обстрелянный".
Я до сих пор не понял, что он имел в виду. На войне меня обстреляли вполне достаточно. Может быть, он имел в виду другой обстрел? Тем не менее я искренне благодарен ему за поддержку.
Мое открытие Америки. Приезд
В Соединенных Штатах я побывал трижды и все три раза в связи с участием в конкурсной программе Фестиваля фестивалей в Сан-Франциско. Мои фильмы были замечены и получали главные премии, что очень радовало. Я побывал не только в Сан-Франциско, но и в других городах. Нью-Йорк произвел на меня большое впечатление своими небоскребами, обилием машин, сервисом.
Продюсер, эмигрант первой волны Джерри Северн, который приобрел фильм "Баллада о солдате", приехал за нами в Москву и сопровождал нас в Америку. Еще в Европе, в Стокгольме, где у нас была пересадка, купил Жанне Прохоренко прекрасное платье, а Володе Ивашову - костюм. В Нью-Йорке Северн пригласил нас в свою контору и познакомил со своими компаньонами: господином среднего возраста, лысым и с виду важным, и с молодым, приятной наружности, американцем. Оба они, естественно, не говорили по-русски, но были одинаково любезны и гостеприимны. Частная контора, и атмосфера в ней мне понравилась.
В Сан-Франциско нас поместили в хорошую гостиницу, вкусно кормили, и мы чувствовали на себе внимание участников фестиваля. Продюсер не все время был с нами. Иногда он уезжал в Нью-Йорк по делам фирмы, но старался не оставлять нас надолго - помогал нам переводом и вел себя, особенно по отношению к моим молодым актерам, покровительственно. Со мной он был и по-деловому откровенен, и непривычно для советского человека пунктуален.
Однажды он обещал приехать на фестиваль, но в назначенный день и час не появился. Это не создало для нас особых проблем: нас опекала сравнительно молодая переводчица, мисс Элен Гавришов. Прибыв на другой день, Северн извинился: ему пришлось положить сына в больницу, и это помешало ему приехать вовремя.
- А что случилось с вашим сыном? - спросил я.
- Ничего страшного. Грузил ящики на вокзале и надорвался.
- Свои ящики?
- Чужие! Зарабатывал деньги на развлечения...
Я удивился.
- Неужели вы не в состоянии дать ему денег на развлечения?
Ответ был чисто американский.
- Я, Гриша, не бедный человек, и после моей смерти он получит мои деньги. На учебу я даю ему сколько нужно. Но на развлечения он должен зарабатывать сам. Пусть знает, что значит заработать цент, тогда он не пустит по ветру мои большие деньги.
Не скрою, мне этот ответ понравился.
Жучок
Однажды я зачем-то возвратился в свой номер и увидел, что монтер вставляет в мой телефон "жучка" для прослушивания. Я знаю по-английски всего несколько слов, но тут, собрав все свои знания, скроил вопрос.
- Зачем ты это делаешь?
Он нисколько не смутился и, продолжая работать, ответил по-английски. Несмотря на свое лингвистическое невежество, я все-таки понял смысл ответа: у вас, мол, много денег, а у меня мало.
К жучку я отнесся спокойно: мне нечего было скрывать от американцев. Не входить же в чужой монастырь со своим уставом, и у нас прослушивались телефонные разговоры. Пусть стоит "жучок". Но с этих пор, заходя в свой номер, я каждый раз громко говорил:
- Але, але! Как слышно? - И произносил какое-нибудь ругательное, но не очень грязное слово. Да еще повторял его по буквам.
Однажды в ресторане после завтрака журналисты попросили меня дать интервью. Игравший в зале рояль мешал записывать наш разговор на диктофон. Я предложил подняться в мой номер. И вот среди вопросов возникла тема об американских свободах: о невмешательстве государства в личную жизнь, о тайне переписки. У вас в Советском Союзе таких свобод нет.
Я не удержался и сказал:
- А между прочим два дня назад в моем номере был произведен обыск, все перевернули вверх дном. По этому поводу господин Джери Северн заявил протест администрации гостиницы.
- Не может быть! - возразили мне.
- А мой телефон прослушивается,- продолжал я.
- Это невозможно,- возразила Элен Гавришов.
- Я сам видел, как в мой телефон вставлялось подслушивающее устройство.- И рассказал, как это было.
Потом, когда журналисты ушли, Элен Гавришов сделала мне выговор.
- Надо снисходительно относиться к секретам чужой страны,- сказала она с раздражением, от чего в ее русском появился заметный акцент.
- Подслушивают-то мои секреты, а не секреты вашей страны.
- Так вы можете доиграться, вас больше никогда не пустят в Америку.
