Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах
Закончив, светловолосый мальчишка сразу подошел к нему, нарочито церемонно, по-взрослому представился и спросил, что думает Цезарь о его речи.
— Хорошая речь. Риторически безукоризненная. Тебе помогал учитель?
— Нет, это исключительно мое сочинение. Я мечтаю быть полководцем или оратором. Оратором — все же больше.
— Скажи, ты любил бабушку?
— Это естественно для человека — любить бабушку. Она была, как я уже сказал в своей речи, — образцом настоящей римлянки и, что свойственно всем женщинам рода Юлиев, образцом скромности и стойкости.
— Да, ты говорил. Я слышал. И она никогда не жаловалась на ломоту в костях? — озорно спросил Цезарь
— Не только жаловалась, — доверительно сообщил подросток, — но и заставляла меня писать четверостишия о страданиях от подагры и носить их в храм Юпитера. Но это ей не помогало. Да и тема крайне однообразная. Хотя при помощи однообразных тем хорошо улучшать стиль — так говорит мой учитель.
Мальчишка вздохнул так удрученно, что Цезарь чуть не позабыл про похороны и чуть не рассмеялся.
— Ты складно говоришь. У тебя хороший учитель?..
— Не знаю. Грек, естественно. И, конечно же, его зовут Аристотель! — Мальчишка очень по-взрослому закатил глаза: — Не удивительно ли, что почти каждого учителя-грека зовут Аристотель! Если бы в Греции в таком же количестве плодились бы Александры Великие!
Цезарь опять с трудом сдержал улыбку.
— Ты наверняка знаешь, что на него похож.
— Да. К несчастью, именно это сходство раздражает моего отчима, Люция Марка, больше всего. Бабушка воспитывала меня с четырех лет, иначе мне пришлось бы жить в одном доме со своим отчимом. А это наименее предпочтительное из обстоятельств. У отчима нашлась какая-то родня в Македонии, и теперь он всерьез считает себя потомком Александра и не терпит конкуренции. Моя мать Атия могла составить гораздо лучшую партию, чем этот бывший наместник Сирии Луций Марк. Мой покойный отец Гай Октавий Туринский — вот кто действительно был доблестным человеком, — вздохнул мальчишка. — А что касается отчима, то по чести сказать, — продолжал он, опять доверительно наклонившись к Цезарю, — у Луция Марка куда больше сходства с Буцефалом.
Цезарь опять не мог сдержать улыбки, смутно припоминая, что некий Гай Октавий отличился подавлением в Турии бунта вооружившихся рабов. Он попытался вспомнить, было ли это до консульства Цицерона или уже после, но не смог.
— Так твоя мать — Атия! Выходит, ты мой двоюродный племянник. Вот и познакомились! Скажи, а тебе хотелось бы быть вторым Александром?
И мальчишка удивил его уверенным ответом:
— Если быть абсолютно честным, то мне больше хотелось бы быть первым Октавианом, чем кем-то вторым, даже если первый — Александр Великий. К тому же…
Цезарь слушал мальчишку так внимательно, как он никогда еще не слушал ни одно юное существо:
— Первый раз встречаю юношу, который не восхищается Александром.
— О, конечно, я восхищаюсь Александром. Мой учитель — Аристотель — читает мне о нем лекции очень подробно. Я бы сказал даже, до одержимости подробно.
— И что ты узнал из этих лекций? — Цезарю и вправду было интересно: очень уж мальчишка был необычен и забавен в своей серьезности.
— Я считаю, что Александр был совершенным правителем для войны. Иначе как мог он сетовать на то, что не останется вскоре стран, которые смог бы завоевать?
— Почему же тебя это удивило? Разве не естественно хорошему правителю стремиться к новым завоеваниям?
— Естественно, но лишь до тех пор, пока его завоевания не стали слишком огромными, чтобы ими можно было разумно управлять. Ведь хорошее управление — цель каждого хорошего правителя. Но Александр больше думал о завоевании, чем об управлении завоеванным.
— Так ты считаешь, что Александр был неправ! И что бы ты посоветовал Великому Александру? — засмеялся Цезарь, в эту минуту забыв, что только что были похороны. На него уже смотрели изумленными, укоризненными взглядами.
— Я бы посоветовал Александру сначала обеспечить прочную власть в тех странах, которые он уже завоевал, и только потом вести войско в Индию. Быть хорошим правителем во время мира — скучнее, но потому это еще труднее, чем быть хорошим полководцем.
— Сколько тебе лет?
— Двенадцать.
— Я рекомендую тебя в коллегию жрецов-фламиниев. Очень полезный опыт. Правила крайне строги, ужиться там непросто, но ты сможешь жить вместе с фламиниями при храме Юпитера и не возвращаться к отчиму, если не желаешь.
— Я смогу, Цезарь! Только не к отчиму! — Мальчишка так искренне обрадовался, что даже его глаза потеплели.
— Прощай, Октавиан. Надеюсь, мы встретимся в следующий раз при более счастливых обстоятельствах.
Мальчишка метнулся было к матери, что принимала соболезнования в вестибулуме, — сообщить ей радостную новость, но быстро опомнился, до уморительности степенно откланялся и зашагал как подобало. Цезаря очень привлек тогда этот чудо-ребенок[95].
С тех пор прошло несколько лет. Октавиан стал красивым, еще более рассудительным юношей с тонкими губами, прямым носом, совершенно похожим на юного Александра, если бы не слишком скептический, зрелый, насмешливый взгляд, абсолютная трезвость и воздержанное поведение. Октавиан не отвлекался от цели.
Шестнадцатилетний, он опять потряс привыкшего ко всему Цезаря тем, что в разгар войны с Помпеем в Испании собрал ватагу таких же мальчишек, вооружил своих гладиаторов и рабов и прорвался в расположение легиона Цезаря, преодолев немыслимое расстояние по занятой врагом суше и штормовому морю. Легионы Цезаря, да и сам он, чего скрывать, были в восторге от этой дерзкой отваги. Вот на что способны даже римские мальчишки! Тогда и написал Цезарь свое завещание…
Сын Атии по-прежнему ненавидел отчима, и тот отвечал ему полной взаимностью и даже распускал теперь грязные слухи о любовном интересе диктатора к его юному пасынку. Октавиан изнывал сейчас в Аполлонии, где изучал военное дело; он писал Цезарю, что находит греков невыносимо болтливыми, пищу — ужасной, и что не может дождаться приказа идти на Парфию, где страстно мечтал отличиться. И догадываться не мог Октавиан о существовании в храме Весты свитка, который уже решил его судьбу. Свитка, размашисто подписанного «Цезарь», свитка, в котором этому никому пока не известному мальчишке росчерком стила завещалась Римская империя — от ледяной Галлии до огненной Африки. Ему, — и, ах, да, — и Сенату, конечно!
Давно вынашиваемый Цезарем план был готов к обнародованию на иды марта.
Он думал, как обрадует Клеопатру своим решением сделать Александрию еще одной своей столицей, равной Риму. Египет перестанет быть вассалом, а получит новый статус «сыновней державы».
И о наследнике он позаботился. Оставалось что-то еще… Что еще?.. Ах да, Брут! Бруту больше всего подойдет спокойное наместничество в какой-нибудь мирной провинции. В какой — он потом решит.
Жену Кальпурнию он обеспечит до конца дней, ей не в чем будет нуждаться. Она сама сможет выбрать, захочет ли оставаться в Риме, или будет жить в более приятном климате, и пока он по-прежнему официально останется ее мужем.
Только об одном человеке Цезарь совершенно забыл во всех своих планах, потому что, честно говоря, никогда не принимал его всерьез, — о своем «начальнике конницы», о хвастливом пьянице, наделенном шеей и мужской силой испанского быка, о самом щедром и желанном клиенте всех лупанариев, о любимце и «своем парне» легионеров, о добродушнейшем охальнике и святотатце Марке Антонии.
Иды марта… «Со свисающей рукою…»[96]
По стене спальни Цезаря, на фоне какого-то галльского леса и тяжелых синих облаков скакали совершенно живые, искусно вытканные кони. Он смотрел на них покрасневшими от бессонницы глазами и думал: сразу же после заседания Сената в «театре Помпея» и своего исторического заявления он оставит сенаторов переваривать новость и отправится за Тибр, к Клеопатре. Жаль, что не выспался, но ему было не привыкать. К тому же, возможно, чуть подремать еще удастся до того, как придет Марк Антоний, чтобы сопровождать его в Сенат. Хотя сейчас от пульсации мыслей ему было совсем уж не до сна.
Такой серьезной размолвки с Клеопатрой у него еще не было. В ней тогда с особой силой проявилось то египетское, неудержимое, варварское. Это случилось три дня назад, и с тех пор он не бывал у нее, на своей вилле в Трастевере.
Римские аристократки судачили, что она «некрасива, черна, слишком низкоросла». Сговорившись, они не приглашали Клеопатру, официально — вдову собственного малолетнего брата (!), «бесстыдную наложницу» консула, в свои триклинии, но втайне жаждали о «кровосмесительной египтянке» все новых «сочных» сплетен. Цезаря все это забавляло и смешило. Но Клеопатру такое отношение задевало. И Цезарь вскоре заставил Рим заплатить за злословие. В храме Венеры появилась новая огромная статуя обнаженной богини. И при одном взгляде на нее столбеневшим римлянам становилось ясно, чье лицо и чьи соблазнительнейшие формы она воплощает…
