Коллектив авторов - Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина
Ко времени Первой мировой войны неопределенность во время массовой мобилизации исчезла. Одно обращение к дезертирам напоминало им, что все они «присягали на верность царю и Отечеству», и нарушение присяги означает, что дезертир «недостоин своих собратьев и сынов России»{302}. Россия была «матерью», а офицеры и солдаты — «братьями».
Идея, пропагандируемая военным руководством, что солдаты-однополчане — братья, стала популярной. Задолго до того, как Февральская революция ввела в оборот понятие «братство», люди по всей империи использовали его, говоря о родственных связях собратьев-солдат или собратьев-националов. В 1915 г. резервисты в дебрях Приамурского округа говорили военным чиновникам, что любой из них являлся, когда их мобилизовали, будучи уверенным в том, что идет помогать своим братьям громить врага{303}. В другом письме, с жалобой на освобождение от вербовки полицейских, рекомендуется послать 300 тыс. полицейских в «ряды воюющих братьев»{304}. Этот образ дошел даже до людей, никогда не служивших в армии. Когда представители киргизов обратились в Думу с жалобой, что их призыв в 1926 г. был отсрочен, то они подчеркивали, что их возможный призыв на военную службу не только справедлив, но и является их «гражданским долгом». «Мы, киргизы, — гордо заявляли они, — считаем себя равноправными сынами единой России и глубоко надеемся, что победоносная война послужит фактором для осуществления у нас на родине законности для проведения необходимых для блага отечества реформ и для возникновения братства между разноплеменными сынами Отчизны»{305}.
Такое распространенное упоминание о братстве в качестве метафоры в последние годы существования империи не только удивительно, учитывая поразительно патриархальный образ, пропагандируемый самодержавием, но и свидетельствует о начале основных перемен в образном мышлении политической общности. Братские политические общности коренным образом отличаются от патриархальных. Традиционные иерархические связи были разорваны. Неоспоримая власть отцов над сыновьями исчезла, и надо было налаживать власть между братьями. Поэтому не случайно, что призывы к братству появляются на знаменах наряду с призывами к равенству. Основа социальной сплоченности также преобразилась. Близость должна скорее сплачивать, чем пугать.
По иронии судьбы, при том, что на призывы к братству дружно откликнулись многие идеологи армии, именно среди военных ощущался мгновенный разрыв, когда отречение царя от престола в 1917 г. выбило чеку из колеса патриархальной системы власти.
Основной причиной кризиса власти в армии было то, что, несмотря на словесную поддержку реформаторов идеи создания братских уз между офицерами и солдатами, многие офицеры даже и не думали строить власть на основе какой-либо иной модели, чем традиционная модель безоговорочного подчинения командиру. В тех частях, где настроенные на реформы офицеры старались создать братские узы, и им это удалось, изменение моделей власти было менее травмирующим, чем где-либо еще в армии. Солдатские депутаты Киевского гарнизона радостно сообщали Временному правительству о небывалом подъеме, охватившем всех воинских чинов гарнизона, невиданном доселе на Руси братании солдат, офицеров, врачей, чиновников, юнкеров. Нет слов выразить потрясающее величие зрелища, как разрушаются предрассудки старого военного быта, раскрываются для взаимного понимания и уважения сердца солдат и офицеров и из-под развалин старого вырастает спаянная единым сердцем, единой волей новая могучая Русская армия воинов-граждан{306}.
Там, где офицеры проявили желание к «взаимопониманию и уважению», их дела шли относительно хорошо. Как пишет Аллан Уайлдмен, после Февральской революции «офицеры смогли легко сохранить свою популярность, ослабляя дисциплину и проявляя восторженное отношение к новому порядку, но они уже не могли внушать к себе страх угрозой наказания»{307}.
Временное правительство, на свою беду, сделало неверный шаг и дружно выступило против революционного лозунга братства. Насквозь братский Приказ № 1, изданный Петроградским Советом, отдававший власть «отряду братьев», учреждая солдатские комитеты, и предрасположенный видеть изменения во властных отношениях в армии как распад самой власти, опередил Временное правительство, которое вскоре оказалось связанным с патриархально настроенными офицерами, и это уже не смогли преодолеть ни новые предложения к созданию основанных на братстве «революционно-добровольческих» частей, ни приход к власти Керенского{308}.
Утерянное Временным правительством стало приобретением Петроградского Совета, и в еще большей степени — партии большевиков{309}. Поэтому стоит ли удивляться, что большевики, захватив власть, вновь подтвердили свою поддержку идеи братства. Да, у метафор братства была длинная история в русле европейского социалистического движения, и было бы странно, если бы большевики покончили с братской риторикой. В итоге было неважно, использовал ли тот или иной индивид язык братства со времен службы в армии или с начала революции (или же с тех пор, как переступил порог церкви). Слово «брат» не сходило с уст{310}.
И вновь основной упор здесь делался на провозглашении «равенства»[47] и создании родственных уз. Отсюда и новое подтверждение солдатских комитетов, определяющих «общую волю», и новые утверждения равенства в армии, в том числе запрет на ношение любых знаков отличия или медалей, кроме креста Св. Георгия (которыми награждались за военные достижения). Дисциплина, наряду с робкой попыткой Временного правительства установить братские отношения, должна была поддерживаться «силою товарищеского влияния, авторитетом комитетов и действием товарищеского суда»[48].
Солдатские комитеты отмерли вместе со старой армией, как часть сознательной стратегии большевистского руководства (точнее, Ленина и Троцкого), заключающейся в том, чтобы отступить от революционного идеализма в военных делах. Таким образом, институциональная форма братства изменилась, но его идеалы и функции не исчезли. Напротив, идея равенства в братстве оставалась главной. Если угодно, солдаты стали даже более непреклонными в том, что «защита родины и революции» должна быть «обязательной одинаково и для командного состава, и для солдат». Солдатские протесты зачастую сосредоточивались вокруг ощущения несправедливости, как отмечала одна группа солдат в начале 1918 г.: «Мы добиваемся братства и равенства, а между тем видим какое-то разделение на окладах, и… такой разницы в окладах между командным составом и рядовым бойцом не должно быть»{311}.
Через два с половиной года крестьянин из Алтайского края жаловался, что призыв калмыков отложен, и использовал все ту же братскую риторику, бытовавшую на всем протяжении XX в. «Сейчас же, когда 3,5 года тому назад царский трон свергнут, и в данное время существует наша любимая Советская власть, добытая кровью нами, желательно было бы, чтобы мы полноправные братья, служили одинаково, отбывали воинскую повинность….Калмыки почему-то не взяты… Сейчас всем становится обидно… один идет защищать Советскую республику, другие остаются дома»{312}.
Так, тема братства показывала сплоченность, видимую в Советскую эпоху. Командиры и солдаты, выйдя из одной «семьи» тружеников и будучи равноправными гражданами, были связаны нравственными узами, как утверждали политработники, отличаясь тем самым от уз страха, сложившихся при царизме.
«В старое время… новобранца в казарме заставляли забыть про свою родную семью и дом. Для него законом становилось “слушаюсь”, “так точно”, “никак нет”. В ответ же он получал: “Не рассуждать, скотина”.
Теперь Красная Армия состоит из рабочих и крестьян. Красноармеец и командир вышли из одной семьи трудящихся — они родные братья.
Красная Армия спаяна сознательной революционной дисциплиной. Палочной дисциплине и мордобойству в Красной Армии места нет. На службе, во время занятий командир — начальник. Вне службы — товарищ»{313}.
Стоит ли говорить, что даже если бы политработники вообще не упоминали об идеале братства, модель здесь в любом случае была бы братской. Командиры и солдаты были равны по статусу («товарищи») и связаны посредством «семейных» отношений, как рабочие и крестьяне{314}.
Рядовые солдаты, должно быть, так же использовали братскую риторику, как и их командиры. Один из таких солдат, Павел Цымбал, просил в апелляции (1918) отменить вынесенный ему смертный приговор за дезертирство: «Клянусь всей гражданской своей честью, что этого не повторится. В случае вторичного моего побега расстреляйте меня на месте. Еще раз убедительно прошу Вас: дайте мне возможность изгладить свою вину и хотя маленькую пользу принести Советской России вместе с братьями товарищами на фронте, чем умереть с таким позорным клеймом в тюрьме»{315}. Хотя призывы к братству могли быть полезными для дезертиров, ищущих снисхождения, само понятие братства в первую очередь использовалось для того, чтобы предотвратить дезертирство. Политработники ясно понимали, что дезертиры были не только предателями Советской Республики, но и «врагами своих собратьев-солдат»{316}.
